Александр Петрушкин - Царапины на пустой бобине. Восьмистишья

Нечеловечий голос свой расслышишь,
растянешь «бу», как грозди птиц в портвейне —
и мясо всем стремится где-то выжить,
а слово всё пытается ответить.

Прилипла к свету мошкара,
жара плывет в своём востоке,
перебирает чайхана
базар шофёров невысокий.

И контрабандный этот путь
неправильной – но русской – речи
возможно ангелам вздохнуть
позволит из её увечий.

Надломленный озера лёд
подержить в такой же руке,

когда она таять начнёт,
чтоб стать теперь дверью в реке…

И чуешь, что нас повезли
в холодных [как ноздри] санях,

чья лошадь, как колокол, спит
в небесных моих еbeнях.

Кем вписан мир в зрачок своей же смерти [?]
и рассечён, как тополя живот,
что в стаде липовом идёт, от края третьим,
на водопой. Из всех своих свобод
он выбрал человека, что за берег
взглянуть поспел и вслед плотве пропал,
и там, внутри себя, он крутит голос —
как ключ к часам, которые сломал.

Ангелы – это шары, снеговики,
с кровеносной системой из веток, ветоши, мусорных слов.
Только и слышишь их скрип изнутри: запиши —
дальше – синицы в сосульках (то есть внутри) и – хлоп-хлоп
прямо по темечку или по тени твоей
катятся то костяные, то лепят детей —
и в палиндром разгорается бог вдалеке
и замерзает, как глаз без пейзажа – ничей.

Снег ошибается в движенье
и голый в слове, будто мир
в рожденье неприметном, сменит
у мужика спирт на эфир.

И в этот миг противоречья
противоядье принесёт
татарин – на ордынской речи —
со снегом в паре в пар идёт.

В повозке воздуха чебак
своей двойною головой

всё тычется о свет и прах —
своим удилищам другой.

Так входит птаха на чердак,
где человеческим лицом

пугается и ловит страх,
стучащийся за воздух ртом.

Прямая речь, складная как аршин
и клюквенный ожог на пятом пальце
под видом новых облаков своих лежит,
сплетённая внутри земли, как тяжесть.

Отмоешь голос ледяным дождем,
на хлебных корки две звук разломаешь —
и сумасшедшего в самом себе найдёшь,
где хруст ангины яблока признаешь.

Ящерица-дирижабль ползёт на зенит – в зените
дирижирует фотовспышка [покажется, что вы спите —
и сон – будто бы одышка – раздувается в пузыре эмбриона
прочтя полсвета] застывает в жесте стекла,

обращённого в вазу, в пальцы. Ящерка не ожила, но ожидает Мяса —
в печати, в литографии в архитектуре, в текстуре
музы, которая здесь, над нею, в завалившейся на бок восьмёрке
ящерка разбивается в пятна света – который бурит её или стоп-кадром скошен.

Где нет природы – я на вас
любуюсь, как живой на мёртвых —
внутри поэзии червей
оставшийся вновь без присмотра.

И если кто-нибудь в сию
минуту с пастухом природы
пытается заговорить – стена меж них [на двух] стоит,
поскольку смерть себя не стоит.

Едва ли этот вещный мир – был обращён, как в человека,
в сухую тварь без слова, и моргают птичьи слайды света…

О, бычья радость изнутри, из ноября строгая лодку
меня везёт, а снег гудит, что телеграф – верно это:

я выхожу в простуды двор и горлом становлюсь бутыли,
в которой тварью зарождён, чтоб стало всадников четыре,

и ты моё лице сотрёшь в своём лице, и жажду выльешь
во флягу снега, что суха, которой выживешь и выйдешь.

Нет никаких обид – всё сочтено
В полете жужелиц холодных и – прекрасно,
Что не спешишь, не говоришь, ино-
Язычно промолчав, что неопасно
Стать ангелом подводным, через свет
В полёт шагнуть и падая к коленям
Твоим присесть, и слышать то,
Как смотрят на тебя её олени.