Ольга Краузе - Харьковская тетрадь. Стихи 2011–2018 гг.

Банально искать смысл жизни в масштабах глобальных.
Опасно себя представлять в центре целого мира.
Гораздо важней, чтоб звеня, не фальшивила лира,
а то, что не все ее слышат, так это нормально.

Нормально, когда ты живешь от сегодня до завтра,
в трудах и заботах с надеждой на отдых в конце.
Сама своим дням постановщик, художник и автор
ведешь многолетний и ежесекундный концерт.

Жить ради веселого, легкого детского смеха
уже не напрасное предназначенье твоё.
А если представить, как смотрится жизнь наша сверху —
мы все муравьи, среди прочих других муравьев.

Нам бы только куда по-дальше
в море, за море и под лед.
Где ни звука, ни слова фальши.
Кто не скажет, тот не соврет.

Где ни Азии, ни Европы,
ни Америки – все одно.
Всплыть на уровне перископа,
оглядеться и лечь на дно.

Чтоб в глухой тишине глубинной,
рыбным пением насладясь,
оценить синеву картины,
глубину и взаимосвязь.

Раны рваной души заштопать,
погрустить о земле родной.
Всплыть на уровне перископа,
оглядеться и вновь на дно.

Надо было родиться стервой,
улыбаться и врать в лицо —
профанация чистой веры,
коронация подлецов.

Мы с тобой из другого теста,
нас таких уже нет давно.
В этом мире таким не место.
Убедилась? – Пошли на дно.

В нашем городе на берегу той реки,
что впадает в залив, из которого в море
уходит последний корвет,
ты живешь и не знаешь,
что снишься тому,
кто в десятом рожденье
мечтает увидеть тебя наяву
уже тысячи лет.
Ты живешь, проживаешь,
танцуешь не с тем
и влюбляешься, думая: «Вот он!» – а это не он.
И вся жизнь твоя будто навязчивый сон,
а во сне, в закоулках Шанхая притон,
где ростовский бандит пьет и бредит о том,
как на Северо-западе, скованный льдом,
не дошел до желанного порта фрегат из Кале.
И замерзшие снасти от ветра звенят
и ломаются, будто хрустальные палочки
хрупкой фантазии счастья.
В нашем городе, на берегу,
быть рожденною мне суждено.
Но из нашего города залпом единым,
прицельным огнем, безнадежна,
разбитая вдребезги вера вернуться обратно
мне, и всем, кого тысячи лет
ждут и плача, других обнимают.
И это судьба:
ждать, любить кое-как, невпопад
всех, кто в городе нашем родившись,
остался, на что-то надеясь.
Наверно на то, что во сне им удастся
еще раз увидеть в далеком тумане,
как блуждает фрегат из Кале,
будто канатоходец
по тонюсенькой линии
призрачного горизонта.

Когда сугробы стекались в грязь
и в воздухе пахло весной
радистка Кэт не вышла на связь
в условленный день со мной.

И что тут думать, о чем гадать
на все углы помолясь
изменой пахнет ни дать, ни взять
Она не вышла на связь!

И кто разведчик, а кто шпион,
а кто был двойной агент…
В дурдоме нашем Наполеон
спалился, интеллигент.

Он списком единым всех сдавал,
за пряник и за компот.
Сигнал из Центра не поступал
и мы заткнуть ему рот,

не смели сами, мы ждали приказ,
сдувая с рации пыль.
Радистка Кэт не вышла на связь
пора разбирать костыль,

и строить бомбу из костыля,
но знать бы кого бомбить,
из-за какого угла стрелять,
иль ампулу грызть и пить.

Я матом крою стирая о платье
с резьбы солидол и мазь,
и все потому, что какая-то Катька
вчера не вышла на связь.

Волочился кнут
по сырой земле,
а я гну-погну
уже триста лет

беспросветную свою линию.
Паутиною или инеем
мир украсило, занавесило.
Отчего же всем так не весело?

А в чумной избе служит мессу поп
по покойникам – не воскресли чтоб.
Не воскресли чтоб, не мешали жить,
и по честному меж собой делить

зачумленное
их тряпье и кладь,
что никчемное,
что пропить-продать.

Что ты здесь забыл,
добрый молодец?
Чуял конь кобыл,
да на холодец

свежевали мы его милую,
убиенную в поле вилами.

Ты пришпорь коня,
ты гони отсель!
Не в церквях звонят —
то болот капель.

Здесь дурман-трава в поле стелется.
У ставка, в заброшенной мельнице,