Приблизь лицо, упоено.
Я – родинка на теле люда
Родного. Я Пасхальное вино.
Что я жива осталась – чудо,
А ведь могла бы умереть —
Тонула… под ножом визжала…
Я не могу в глаза смотреть
Твои. Я сына так рожала,
Как поцелуя так – боюсь.
Так нежности боюсь – как боли
Родильной. На тебя крещусь,
Как на часовню в зимнем поле,
Как на созвездие Орла!
…И вот они, во тьме поющи:
Щека, и рот, и лоб… – и мгла,
В огнях вся, темень Райских кущей.
И рот мой рот вберет. И Дух
Мой дух вберет. И станем разом
Кольцом, из тел сплетенным двух,
Под воссиянным Божьим глазом —
Из двух сиротьих, птичьих душ,
Искавших родину родную,
Как друга друг – жена и муж
В последнем – первом – поцелуе.
…Нежный, Иаков, нежный спусти шелк со плеч…
Бережно, тихо, бережно, – тебе надо меня беречь…
Всю меня, как ежонка от игл, ты счастливо обнажи —
Таинство: будто мед с ложки течет, бабьи одежки совлечь…
Как на грубом дощатом столе тонко блестят ножи —
Длинные рыбы… Работал ты семью семь лет за меня…
Вот ты голый, горячий, Иаков… Держи Рахиль, держи,
Возьми под мышки – так берут кочергой —
головню из огня…
Тихо, Иаков, тихо… Наляг… Коленом нежно раздвинь
Нежных тонких березовых ног – стволов —
зимнюю стынь…
Я Белое Поле. Иди по мне… Рой тропинку рукой
В пушистом снегу… Я твой покой. Огонь ладонью закрой.
Это нутро горит: душа во чреве, бают, живет…
Руку горящую всунь в кувшин —
в разверстый, нежный живот.
Это нежность с пальцев твоих льется, ясный елей… —
В сердце, в печень, в глотку, под дых, —
о, погоди, пожалей…
Нежность – ведь тоже может убить того, кто ее не знал.
О, Иаков, я не умею любить!.. Рахили никто не сказал…
Как это… где прижаться и слить
морозный узор – с огнем…
Где с губ живую воду испить…
где – мертвую: так и заснем…
Теку я маслом в твоих руках… Я боле не человек —
Не чувствую боли, а чую – во тьме – алмазом —
нежность одну:
Сверкающих снежных Медведиц вихрь,
на голое тело – снег,
И я в сетях снега запуталась, рыба, и я у снега в плену!
И ты во мне, о снег седой, во мне, – а что ж ты горяч,
Что жжешься, сыплешься ты в меня
богатством царских даров!.. —
То девкин смех, то крик мужской,
то старческий волчий плач,
То белый, слепящий, холодный мак —
в черноте – разбойных дворов!..
Ах, снег, великий!.. Ты все нутро засыпал до горла мне,
До певчей шеи… – нельзя дышать… —
хриплю я, шепчу в жару:
О снег, о Иаков, ты жжешь и жжешь —
сгорю я в твоем огне!..
Ты валишься, ты летишь, сияя, – от нежности я умру…
Ты всю меня обнял, любимый снег. Я белым тобою пьяна.
Мой нежный смех. Моя постель – сугробы, свет и простор.
Моя колыбель. Моя метель. Тобою погребена,
Теперь навсегда я тебе жена, о снег, серафимский хор.
И вот твоя грудь – снега полей; и вот твои ноги бьют
В меня бураном, и бьют крылом,
светя в подсердную тьму:
О, хоть доподлинно знает Рахиль,
что праотцы все – умрут,
Но нежности горькой, снежной, ночной
она не отдаст никому!
И сырой земле!
И крику во мгле!
…Земля моя. Снег и лед.
Любимый, мы уснем на земле. Дай руки твои и рот —
Пред тем, как нас повезут на погост,
под хлещущей плетью вьюг,
Под нежность вечных холодных звезд,
спасенных от вечных мук.
«Куда мы премся, милые, огромною толпой?..»
Куда мы премся, милые, огромною толпой?
Что будет за могилою – побудка и отбой?
Куда идем мы, р о дные?..
А там, куда идем,
Веселые, голодные, под снегом и дождем, —
И плясуны площ а дные, и сварщики ракет,
И судьи, беспощадные, когда пощады нет,
Чугунные военные и мастера сапог,
И черною Вселенною идущий грозно Бог, —
Там полыхает сводами, там чахнет под замком
Над новыми народами
Он – Сумасшедший Дом!
Там снова скажут правила, как надо есть и пить,
Какая доза радости и польза – в горе жить…
Там снова, чуть замешкайся, прикрикнут: «Лечит труд!» —
И в шахту – тьму кромешную – целебно уберут…
Чаек попьем на тумбочке… Да вафлей похрустим…
Дурак ты, а я дурочка, – так вместе погрустим!
Покуда нам забвения под кожу не ввели,
Покуда откровение – все запахи Земли,
Лицо сестры заплывшее, бегущей со шприцом,
И Время, вдруг застывшее
Возлюбленным лицом.
Читать дальше