Елена Крюкова - Память

Тьма стиснута беленою палатой.
На тумбочках печенья тихо спят.
Больные спят, разметаны, распяты.
Бессонные – в тугую тьму глядят.

Скажи мне, кто больной, а кто здоровый?..
Нас замесили. Тесто подойдет
Как раз к утру. Вначале было Слово.
В конце… – …уже никто не разберет…

Им – хлеб и воду! Папиросы пламя!
Им – номер на отгибе простыни…
И так об кружку застучат зубами,
Что спутаю – где мы, а где они…

И я пойму – из кружки той глотая —
Что нет границы, что «они» и «мы» —
Одна любовь, едина плоть святая —
Средь саванной, январской яркой тьмы.

Старик, упала я. Старик, воды.
Старик, кругом увалы и хребты.
Летела я в широких небесах —
А там и месяц высох и зачах.
Крыло мое!.. А перья все в крови,
Во ржавчине, мазуте, масле, льду…
Старик, ты Божью Матерь не зови.
Не видишь – человек попал в беду.
Мне чем-нибудь… крыло перевяжи.
Бинтом. Портянкой. Красным лоскутом.
Муаром – через грудь – роскошной лжи,
Где орден всходит Солнцем над крестом.
Да подцепи же… – рваной простыней
Военной свадьбы, с коей в ночь шагнул
И ногу потерял… кто там с тобой?!..
Мальчонка… рот – два зуба, свист и гул?..
Старик и мальчик – кровных два ведра
На коромысле века. Ближе, ну!..
Я ангелица. В небесах дыра
Прорезалась. Я как в нее шагну
И упаду – на площадь во снегу,
И бычит храм свой лбище золотой…
Дуй, ветер, дуй! Я больше не могу.
Я – коркой в грязь – у снега под пятой.
Я сломанные крылья волоку.
Отец мой, Сын мой, я узнала вас.
Я молока метели на веку
Хлебнула. Я лила метель из глаз.
Я на метели ела и спала,
Сражалась, кровь на серебро лия…
Вас обниму, пока не снидет мгла,
Крылами изувеченными
я.

Проходные дворы и метельная хмарь.
Рельсы страшно остры, и машинная гарь.

А за темью двора – хвост павлиний реклам,
Небеса, как дыра, да расстрелянный храм.

Пробежал проходным… Блеск ты, уличный гул!
Из цигарки Он дым жадно так потянул.

И внезапно – из тьмы – по шубейке – коса.
А вокруг – ночь, дымы, голоса, голоса…

«Ты куда?» – «Я – домой.
Детям я – молоко…»
«Посиди миг со мной.
Это – просто, легко».

«Ты рехнулся! Ты пьян…»
Папироса – во снег.
«Каждый лоб – осиян.
Каждый зверь – человек.»

«Ну, мужик, ты даешь!..
Так присядем – давай?..»
В сумке – клады: и нож,
И тугой каравай.

И под снежной тоской,
Под метельною мглой
Говорят, говорят,
Говорят – всей душой.

Тяжек белый наряд. Мир неоновый слеп.
Говорят, говорят и едят теплый хлеб,

Поправляет Ему снеговой воротник:
«А тебе бы жену, одинокий мужик!..»
И глазами блестит: я, мол, тоже одна…
И реклама горит в высоте, ледяна.

Это двое чужих, это двое родных:
Умоталась невеста, печален жених —
Баба в шубе потертой, с кух о нной сумой,
Подгулявший рабочий, – пора бы домой,
Да смолит он, прищурясь, цигарку свою,
Да целует в ночи Самарянку свою —
Близ колодца ветров, близ колодца снегов,
Ибо вечна Любовь,
быстротечна Любовь.

Все по рынкам, по вокзалам, по миру скиталась.
Не краса была – а сила. Не любовь – а жалость.

Как вкусна вода из баков железнодорожных!
Близ гостиниц – вой собаки – отсветом острожным…

Сколько раз – в подушку криком: эх, судьбу узнать бы!..
Вот – сияю ярким ликом. Дожила до свадьбы.

Серьги – капельками крови. Дрожу, как синица.
Сколько было всех любовей, – может, эта – снится?!

Вспомню: боль… Пиджак на стуле…
Писем вопль упорный…
В самолетном диком гуле – плач аэропортный…

Рюмки на снегу камчатном ягодами светят.
Сойкой в форточку влетает резкий зимний ветер.

Только счастья нам желают, нашу бьют посуду,
Только я тебя целую, все не веря чуду!

И когда средь битых чашек нас одних оставят —
Наши прошлые страданья ангелы восславят.

Пусть все – гульба и голытьба.
Пусть выпита дыханий бездна.
Твое дыхание – судьба
И свет небесный.