Дмитрий Близнюк - Сад брошенных женщин. Стихи, верлибры

дождь не отпускает город —
вцепился, как гончая в подстреленную куропатку,
пропитывает горячие раны от дроби и смятые перья
вязкой слюной, дыханием.
мы сейчас на китобойном судне —
рассекаем кварталы, буравим гарпуном ограды,
многоярусные прозрачные груди ветра.
это легкая радость, на вкус – китовый жир.
новенький хлыст, которым любуешься, сидя на стуле.
во время дождя особенно ясно чувствуешь,
что все люди – острова одного огромного архипелага,
и хищные воды протягивают акульи пасти,
хотят затопить детскую площадку —
игрушечный космодром,
и газетный киоск – прозрачный,
словно кабина для душа,
и ты видишь лицо соседа с сигаретой
в окне дома напротив…
лицо тлеет куском торфа,
и деревья движутся в дожде – изрезанные —
вихляют плавниками вертикально-тусклые рыбы.
а дома; вдалеке – скученный певчий хор
мальчиков-циклопов
(многие уже нацепили золотые монокли).
и береза – высокая и плечистая, как баскетболистка, —
держит перед собой двумя руками
слишком рано зажегшийся фонарь… дневную луну…
баскетбольный мяч… выбирай сам.

вечереет. чернила, разбавленные кефиром и кровью,
быстро сбегают с лезвия гильотины, а дождь
не кончается, даже не берет легкие музыкальные паузы.
у улицы идет кровь носом,
и улица запрокинула голову в плоские облака афиши —
патлатые гастроли,
и стекает прозрачная кровь вдоль носоглотки
водосточной трубы и – прямо в желудок с решеткой
(животы тротуаров). и еще не опавшие листья —
не в силах прошептать «ой, мама…» —
держатся кучно на деревьях,
точно свернутые паруса на матчах.
рабочие в синих плащах переносят картины из лувра
на борт воображаемого ковчега.
от каждой твари – по паре шедевров.
…а потом дождь заканчивается. внезапно.
ребенок проснулся и улыбается неведомо чему.
и ты напоследок замечаешь,
что название улицы и номер дома
на сырой бетонной плоскости
(взлетная полоса аэродрома, поставленная на попа)
пустили ржавые потеки —
потекла тушь на ресницах зареванной девушки.

любимая, скоро восемь. осень,
как глупая собака, прыгает на прохожих,
дурачится с ними, царапает куртки
нестрижеными когтями.
девочка соня во дворе прыгает на скакалке,
а белая любознательная собака считает витки.
крепко усатый сосед разговаривает с почтальоном
властно и доверительно,
точно с жуком в спичечном коробке.
этим вечером ты поставишь банки на спину
простуженному мальчику диме:
пламенные засосы джинов
в скафандрах.
и впереди нас ждет любовь, и уют,
и субботы двухголовый верблюд.

послепоцелуйная нега…
однажды ты очнешься в созвездии омега —
но уже без меня.
я вернусь в прежний мир франтом,
фантомом и пройдусь по фруктовому саду,
зайду в дом сквозь бамбуковую занавеску —
не стучась, без капли сомнения.
вот умывальник-циклоп с куском приклеенного зеркала,
с бренчащим соском (надо вдавливать пальцами).
и зычный голос соседки
проплывет над сохнущими простынями брассом —
альбатрос на спине. навеки.
мне выйдет навстречу мальчик в рубашке и шортах,
черные волосы зачесаны на бок.
и я услышу позади скрип калитки —
так ржавый паганини тянется к масленке
и скрипит поясница. протяжно скрипит тень ветра —
тень ржавого от слез железного пера.
бабушка возвращается с рынка…
летний день, как гордая опухоль,
разросшаяся в самостоятельную вечность; день
такой длинный, исписанное письмо на четыре страницы
не влезает в конверт двора, и я загибаю края,
где шелковица старой цыганки и густая земля в синяках
и кровавых побоях от раздавленных ягод —
«побоище ампулок» – говорила кузина.
склеиваю конверт, проводя языком по золотистой кайме
на фиолетовой чашке – балуюсь, наслаждаюсь чаем,
а глаза слипаются, сон льется откуда-то сверху,
выше старенькой иконы в углу
(маленькая, как бы напуганная богоматерь),
и теплый бульон сновидений
капает на лоб и щеки.
или это бабушка уже целует меня —
«спокойной ночи».
это бесконечный поцелуй,
его передают столетиями, как мощи святого или чудо,
он вмещает в себя все невыразимые зимы.
послепоцелуйная нега…
да, ты очнешься в созвездии омега —
но уже без меня.

будто лось обдирает кору с яблонь,
я ем твои руки и голень. это голод
сердечный – не только похоть, не только
размножения ради я проваливаюсь в тебя —
падаю в колодец из лестничных клеток —
и в то же время в небо… фраза «я-тебя-люблю»
звучит гулко среди голых стен тела,
беззащитное эхо чего-то большого, настоящего,
грохнувшегося оземь, метровое перо птицы Гамаюн.
сознание – пустая тарелка, я смахиваю со стола
ножи и вилки логики: пошли вон!
если наша спальня – аэродром
для высадки гормонов,
сперматозоидов, заправки керосином эйфории,
то куда же мы летим, любимая?
я вижу в окно
обтекаемый силуэт твоего самолета,
ты мигаешь мне рубиновыми угольками.
и это вижу только я: взмах ресниц —
отточенный, как монетка вора, блеск зеленых глаз
предназначены лишь для меня.
даже не верится, что мы смогли
так прикипеть друг к другу – подошли
осколки двух разбитых кувшинов,
созданных на разных планетах.
в тебе было оливковое масло и молоко,
во мне – сырая нефть.