Юлий Гуголев - Командировочные предписания

Снегом ли, палой листвою,—
чем занесён этот дворик?
Кто это там эти двое?
Что он сказал про топорик?

Кто произнёс в ответ «инч, э»?
Кем им приходится Света?
Что она делает нынче,
и что ей будет за это?

Как угораздило Свету
спутаться… с кем, бишь?.. с Норайром?!!
Двое – по нашему следу.
Разве свернуть не пора им?

Ведь не вполне я – Светлана,
ты ж – абсолютно не Норик.
Как же, Андрюша, «да ладно»?
Что он сказал про топорик?

Мама-медведица, где ты?
Мы не торопим с ответом.
Мы проживём дольше Светы.
В сущности, я не об этом.

То, с чем угасло сознанье —
это что не было лифта;
то, как восстал ото сна я,
чем-то напомнило Свифта.

Словно туманной порою,
в повествованьи старинном,
пав Человеком Горою,
встал я Куинбус Флестрином.

Тысячи тайных шнурочков,
пригнанных тесно друг к дружке,
репу мою как нарочно
так притянули к подушке,

что, когда сел я с ухмылкой,
чтобы спросить « А в щём зело? »,
наволочка от затылка
не отлипала, висела.

Тут и Андрюша проспался
и пояснил: «В полвторого
я тут уже просыпался,
как от медвежьего рёва.

Что там Везувий и Этна!
Глянь, что ты сделал с паркетом.
Что, блядь, почти незаметно!
Что значит, ты не об этом!»

С утра объяснял ей всяко:
«Действует тошная сила».
Сестра-отвечала-хозяйка:
«Ужас, вот прям так бы и убила».

Ну, ведь не ужас-ужас!
Мы ведь решим в буфете
есть ли на свете мужество
и сколько его на свете,

много ль на свете чести,
где затерялся след их?
«– Нам два раза по двести.
Да, и котлеток, котлеток…

Мы тут живём, в „Медведе“.
Нас сюда Бог занёс.
Выдайте ж нам по котлете,
и хоть один чистый поднос».

А что, мы уже отвыкли?
Мы забурели немножко?!
Может, ещё нам вилки?
– Извиняюсь, не будет ножика?

Будет. Могло быть хуже.
Лучше – тоже могло.
Не отвечает Андрюша,
тычется снег в стекло,

лепятся к водке, к котлетам
неба обмякшего комья.
В сущности, я не об этом.
…………….
Да, так о чём я…

Говорит Христос: – Пора!
Нету худа без добра.

Думает Иуда:
– И добра без худа…

Я ж стою с открытым ртом.
…………….
Так вот и живём втроём.

Синатра говаривал: Sorry for people,
who don’t drink, because
when they wake up in the morning,
they fill as good as they
are going to be whole day.
Я накануне выпил
не потому, что замёрз,
а потому, что вторник.
А после пошёл скорей
к судороге своей.

Возможна ли женщине мёртвой хвала?
Вполне. А живой, но безрукой?
Не знаю, не знаю. А если б была
она не женой, а подругой?
Вот если б она мне женой не была,
вот если б была мне подругой,
тогда бы я встал бы я из-за стола
с наполненной доверху рюмкой
и так бы сказал: все мы знаем, зачем
сегодня мы здесь собралися…
сегодня мы здесь собралися за тем…
Тут слёзы б мои пролилися.

Вот так рассуждая, пришёл я домой
и встретил у лифта индуса.
Откуда он взялся тут, этот индус,
доподлинно я показать не берусь,
а сам я вообще направляюсь к жене,
в силу этого праздную труса.
Он кем-то работает в нашей стране,
он вечно здоровается со мной.
В подъезде темно. В силу этого
мне виден едва силуэт его.

Индус как индус, симпатичный вполне,
играет с сантехником в нарды.
Глаза его цвета индийского чая.
Ресницы его непомерной длины,—
я, в общем, и помню-то и́х лишь,—
достойны актрисы Хемы Малини.
Я «здрастье» всегда отвечаю.
Зачем же я буду надменно
смотреть на него, как Драхмендра,
когда я могу со словами Синатры
к нему обратиться in English:

мол, жаль тех, которые вовсе не пьют,
поскольку когда они утром встают,
им так хорошо и не тошно
(вот даже блевать их не тянет),
но лучше им быть невозможно,
и лучше уже им не станет.

Они не завалятся утром домой,
цитируя Фрэнка Синатру,
они не прочтут укоризны немой
во взгляде, сползающем на сторону.
Им всем не узнать регулярных ночей
и облика дремлющей язвы,
которую надо бы под епанчёй —
сегодня же – на берег Яузы.
А я вместо этого в кухоньку – шасть,
как будто всю ночь пробыл здесь я,
чтоб в кухоньке, оборотнем кружась,
вынашивать планы возмездья.