Вадим Месяц - Имперский романсеро

Мерзким клубком катаясь
по снеговому насту,
чурка, цыган, китаец:
кто бы ты ни был – здравствуй.

Порча брезгливой спеси
в счастье моем мажорном
вклинилась в голос песни
лязганьем подзаборным.

В складках песцовой шубки
рябь нефтяных разводов,
кратким полетом шутки
скрыт разговор народов.

В полночь в облаке пыли
люди выйдут из комнат.
Кем они раньше были,
больше уже не вспомнят.

Так мы забудем солнце,
севши под сенью ели.
И проклянем господство
архангела Михаэля.

Все мы отныне вместе,
будто семейство в бане,
в гари паленой шерсти,
в дикой стрельбе шампани.

Вышвырнем на рубаху
вместе со снедью душу,
вывернем, как на плаху,
красный карман наружу.

Мария обнимает подушку,
прижимает ее к животу:
мягкую, влажную от болезни,
пахнущую курятником.

Ей отсекает голову
маятник старых часов,
подруга вносит Библию
на подносе с чаем.

Марат убит любовницей,
Робеспьер казнен.
Вот и ты куксишься.
Инфлюэнция – это блажь.

Полюби кого-нибудь.
Это полезно душе.
Пусть колониального прошлого
нам не забыть.

Я не хочу любить,
а хочу соблазнять, —
говорит Мария,
она, наконец, поняла себя.

Температура не спадает неделю.
Народные волнения не утихают.
Мария кормит грудью
вымышленного ребенка.

Откроешь кран – течет молоко.
Ванная полная молока.
Бумажный кораблик плывет в молоке.
Дети плещутся в молоке.

И когда закрываешь глаза —
все становится белым.

Молоко… вино… какая разница…

Детства поднебесные розы
в трудовом стекле водолаза:
не морская пена, а слезы
каплют из влюбленного глаза.

Тянутся резинкой улитки,
зацепляя кромку бумаги,
длинно распускаются свитки
под дорожкой медленной влаги.

Обвенчалась едкая сера
с женской первозданною ртутью,
на устах рождается вера,
дышит осмелевшею грудью.

Экскурсанты вышли на тропы,
в камеры направили взгляды:
разобрали сердце Европы,
как на барахолке наряды.

Тряпочное сердце не бьется,
воздухом наполнены жилы.
В чистоту глухого колодца
задувает холод могилы.

Мы великодушно забудем
непрощенный грех Вавилона,
дремлющую Прагу разбудим
громом стеклотары с балкона.

Шабаш переходит на шепот,
проступает смысл зыбкой вязи…
Времени беспечного ропот,
вечности случайные связи…

Пробудишься в безмолвии больниц,
отпразднуешь в тоске рассветный час.
В окне кружатся стаи белых птиц:
они пришли не к нам и не про нас.

В домашних тапках выйдешь в коридор,
прошлепаешь за этажом этаж.
Лифт барахлит, и не поймать мотор…
Мы налегке отправимся в тираж.

Зеленых стен зловещий шепоток
с незрячею душой поводыря
даст на прощанье воздуха глоток,
убойный, как удар нашатыря.

Там в глубине накрыт уютный стол.
И над столом таинственный фонарь
качается как пьяный богомол,
роняя незатейливый янтарь.

Одним из самых главных, вкусных блюд
ты ляжешь на него, как царь Кащей.
И над тобой склонится честный люд
в позвякиваньи вилок и ножей.

Застава меж мирами иль вокзал,
где в четком расписанье поездов
одни поедут на лесоповал,
другие на альбомы бедных вдов…

Жизнь теплится в стареющих телах,
и героизм, как музыка, нелеп,
когда в подземных мусорных углах
вам кто-то молча подает на хлеб.

Скрестите пальцы, крепче кулаки.
Из-под дверей клинических палат
выходят бурой крови языки.
И тут же возвращаются назад.

В окнах свет такой беспокойный
легкий, как пожар на закате:
так самоубийца запойный
мечется в горящем халате

в знойной петушиной отваге
извлекает хриплые ноты,
глохнут пузыри мутной браги
муторно растут обороты

в вечной беготне муравьиной
проступают пятна на солнце
взорванною барской периной
в мировом бездонном колодце