Плачь, перевозчик,
оболы со свистом за борт!
В пьянящих кущах сгорает
последний оплот славного плена.
В другое небо
летит, кувыркаясь, последний обол.
Ангел! – железную дверь —
на последний запор!
Небо – без всадников, лиц,
на ветру облетающих, птиц,
исчеркавших свинцовыми крыльями синь.
Небо – без облачной пены богинь, —
небо – нагое.
1985, II
Поздней осенью
корабль отправляется в путь
жестокий и сентиментальный.
Платок печальный и
слезы случайной не забудь —
(платок прощальный
как рассвет прощальный) —
не разомкнуть заката губ и рук:
Вам не увидеть больше ваших
верных слуг – любви случайной
и сладчайших мук!
Богиня гордая —
стремленье нежных рук
навстречу буре сгорбленных
стволов осенних рощ и мачт.
Так – перед кораблем
угрюмым и сентиментальным
летит богиня – верная любовь —
облита золотом сусальным.
1985
Вполне осеннее, плакать хочется. Золотом сусальным – это очень важно. И трагично. И даже не смешно. Даже как-то страшно.
Любви несносной и мучительной
Случайной или упоительной
Мне слишком часто привелось
не достигать. Немного шалость,
Слегка обман и даже милостыня
И, Господи, однажды – жалость
Пульсировала, гналась, билась,
молчала, лгала, упивалась
льдом платонических затей,
чтобы зимой междоусобиц
восстала мертвенная совесть,
и дописал угрюмо повесть
моим пером простой злодей…
1993?
Катулл измученный, оставь,
позабудь свой бред!
Ты выдумал мир, в котором
Любовь и свет…
Зачем же ты пишешь стихов тома,
в которых
осенний дождь, тяжелый плащ,
Любовь и тьма?
В мерцании светил
Я видел вас не узнавая так много лет
Где были вы? Слепая и скупая…
Не отдавая свой незримый свет
И жар улыбки и прохладу кожи
И гибкость губ и сладость языка
И свет рассветных глаз?
Всё ныне – здесь.
Я счастлив – дальше смерть!
Боги! Жалость в вас есть,
и людям не раз подавали
Грошик надежды вы в пропастях и у огня,
Так не скупитесь на взгляд,
я молю, мимолетный.
Глупый Катулл бредит,
укрывшись темным плащом.
Боги! Жалость в вас есть,
но вы не всевидящи, боги;
Вот, тяготясь беспечностью,
прячусь я, избегая молвы,
Я не молю дней возвращения
радостных, солнца…
Глупый Катулл бредит,
укрывшись темным плащом.
Темных мыслей рой
вместе с угодным
жертвенным дымом от тетради,
о боги, возьмите себе, я позабуду о них.
Буду помнить всегда о милости вашей…
до смерти…
Глупый Катулл бредит,
укрывшись темным плащом.
По пустыне брели как зверье легионы,
Забывая про доблесть и грезя колодцем,
И напрасно хрипели нам центурионы,
Что с холма наблюдают, смеясь, полководцы.
Мы дарили пустыне мечи и доспехи,
Но отвечала безумьем и жаждой,
И в звенящем песчаном сочащемся смехе
Свой конец узнавал с безразличием каждый.
Я последний бреду по пустыне бескрайней,
Опаленный наивным, но гордым Скитальцем,
Я бреду, невзирая на голод и раны
К родникам твоих пальцев…
Я перед вами. Весь.
Но плен подмостков
не для меня:
единственного света
остывший воск на веках.
Ряд предметов теряет вес:
печальнейшая повесть
или роман, где скрипка – горечь,
флейта – совесть
и барабаны – басурман.
Мы обезумели от ран.
Поверьте мне, я перед вами
Нарочно не играл словами.
Чем платят палачу?
Я притаился – к обороне, —
а где-то прячется Полоний —
шучу, шучу, шучу!
Кто кого предает?
(и я замолчал воскрес)
голос плыл до спокойных вод
от ледяных небес,
сколько тысяч покойных лет
Господу взор и – грош,
так у заката темнеет медь:
ложь погоняет ложь,
жгло нестерпимо и дождь мчал
в пламя осенних войн;
сколько работы чистым мечам
(молния гром звон).
Небо устало и голос умолк,
воды укрыл лед,
а на ладони тлел уголек:
Кто кого предает?
Читать дальше