Марк Тарловский - Молчаливый полет

По обломкам сваленных колонн,
Тяжело ступая и сопя,
Будет шествовать последний слон
С незажившей раной от копья.

Ни в зоологических садах,
Ни на службе у владык земных,
Ни на диких европейских льдах
Не останется его родных.

Где теперь владычествуем, там
Хмурый наш потомок-зверолов
Будет рыскать по его следам
С человечьим стадом в сто голов…

Он — как мамонт, волосат и рыж,
Он — как молния, необорим —
Будем гнать слона через Париж
И через обледенелый Рим.

Слон достигнет Средиземных вод
Остановится на берегу —
И вострубит, подтянув живот,
К африканскому материку, —

Где его никто не стал бы гнать,
Где ему неслыханный прием
Оказала бы людская знать
В стынущем прибежище своем.

Но поняв, что путь на Юг глубок
И что путь на Север перебит, —
Он повалится на впалый бок
И, рыдая, к богу возопит.

И ответит чаду своему
Бог — спаситель гибнущих внизу:
«Встань, последний! Боль твою приму
И живым на небо вознесу».

Бог опустит пароходный кран, —
Звякнут цепи с облачных высот,
И гигант, покорный как баран,
Под лебедку брюхо поднесет —

И отверзнется небесный кров,
И затрепыхается волна
Под захлебывающийся рев
Поднимающегося слона…

От ересей, от хвори уцелев,
Уже в отставке, но в аншефном чине,
Библейский бог, как одряхлевший лев,
Готовится к естественной кончине.

И вспоминает он, как в оны дни
Был миру мил порядок фарисейский,
Как хрипли голуби от воркотни
И звери понимали по-еврейски;

Как, освятив недельные труды,
Он в споре с возрастом, уже осенним,
Седые волосы из бороды
Еще выщипывал по воскресеньям.

Какое было горе небесам,
Какие невозвратные потери,
Когда из-за предательницы сам
Он первый раз узнал об адюльтере!

Как неприятно был он поражен,
Когда недомогающая Ева
Ему явила, первая из жен,
Черт знает чем наполненное чрево!..

Прошла пора любить и ревновать…
И он — как лев у хлева, — умирая,
Косится на цветочную кровать,
Сплетенную бежавшими из рая…

На каменного идола в степи
Наткнулись мы и рассмеялись дерзко,
Но чудился мне голос: «отступи!
Над беззащитным издеваться — мерзко…»

А он стоял и поразить не мог,
Во власти неба, и зари, и стужи,
Такой большой, такой забытый бог,
Такой обветренный и неуклюжий…

Здесь ночью качаются тени,
И тлеют остатки кочевья,
И ухом, глухим от рожденья,
К земле приникают деревья.

И чуют селянские хаты,
Иль, может, славянские вежи,
Как ломится в пущу сохатый,
Как молятся звезды медвежьи…

О, свежая княжья охота,
Походы двадцатого года,
Где жгла и травила кого-то
Врагами творимая шкода!

Не вы ль, белорусские топи,
За год перед тем наблюдали
Крушение царских утопий
Под жалобы крупповской стали?

Не вы ль, заливные угодья,
За век перед этой войною
Французского войска лохмотья
Березинской смыли волною?

Из века, подвластного шляхте,
Из края, где шьют доломаны,
На землю плетеного лаптя
Прихлынули злые туманы —

И, вслед беловежскому туру,
Древлянскую вольность оплакав,
На древнюю родину сдуру
Нагнали литву да поляков…