Борис Ефремов - НАБАТОМ БЬЮ В КОЛОКОЛА! Поэма покаяния

За днями промелькнувшими моими,
Перед началом будущих времён
Всё реже я встречаю это имя
Среди других фамилий и имён.

Но почему почти на полпланеты,
С улыбкой в чуть прищуренных глазах,
Летят его забытые портреты
В грохочущих,
как гром,
грузовиках?

Уже вспоминаю, как сон,
Отцовские те разговоры
О том, что народ испокон
Для власти заместо опоры.

Пускай неказиста на вид
И ветхая, может, отчасти,
Но держит пока да молчит,
А это и надо для власти.

Бледнела испуганно мать:
Мол, не было в доме печали,
Так могут придти и забрать,
Как в мае соседа забрали.

И мать закрывала окно,
Как будто бы там, за окошком,
Нас чьё-нибудь ухо должно
Подслушивать зло и сторожко.

И молк разговор без следа,
Как будто его не бывало…
Тех лет роковая беда
К молчанию нас приучала.

Вникай в простоквашу да щи,
Не лезь на рожон, как ведётся,
А что и увидишь, смолчи
В надежде, что власть разберётся…

Увы, обернулись не в сон
Отцовские те разговоры
О том, что народ испокон
Для власти заместо опоры…

Не туманно, не смутно,
Словно было вчера,
Вижу серое утро,
Грузовик у двора.

Предстоит на потеху,
А не то и на страх,
Нам по городу ехать
На картошке в мешках.

И по лужам вчерашним,
По рассветной поре —
К фиолетовым пашням
На заречной горе.

А дороженька —
камень,
Чуешь все бугорки.
И сидим мы, руками
Ухватясь за мешки.

И на каждой горушке
Подлетаем молчком,
И крестится старушка
Втихомолку, бочком…

Наконец, с разворота
Обрывается путь,
И до главной работы
Остаётся чуть-чуть.

И пока над бортами
С гиком ходят мешки,
Мы, кто меньше годами,
Рвём цветы у межи…

Но готовы деляны,
Ярче краски утра,
И заняться делами
Наступает пора.

Поначалу работа
Не особо трудна,
Но доводит до пота
До седьмого она.

– Ты смотри, как над пашней
Нынче крепко парит!
Ну-ка сбегай за фляжкой, —
Мне отец говорит.

И до рощи до самой
Я бегу бороздой,
Где упрятана в яме
Наша фляга с водой.

Вместе с тряпкою влажной
Флягу я достаю
И, измученный жаждой,
Воду зябкую
пью.

Сколько так вот, не знаю,
Я готов простоять.
Только вдруг вспоминаю
Про отца и про мать.

И с ребячьей отвагой
Вновь деляной бегу,
Слыша в бьющейся фляге
Плеск на каждом шагу…

Но уж полдень! —
Лопату
Батя прячет в межу,
Говоря хрипловато,
Что пора к шалашу.

И, постлав покрывало,
Мы у рощи сидим
И смеемся устало,
И устало едим.

Говорим понемножку
И о том и о сём:
Мол, родится картошка —
Год опять проживём.

Только слушать про это
Я совсем не люблю.
И, притихший, пригретый,
На опушке дремлю.

И под гул разговора,
Словно вскользь, не всерьёз,
Слышу вкрадчивый шорох
Распушённых берёз…

Шестнадцатые сутки шёл допрос.
В тюремном коридоре друг за дружкой
Стояли длинной цепью арестанты.
Ни сна, ни крошки хлеба, ни словечка.
Лишь кто-нибудь на миг глаза прикроет,
Конвойный саданёт его прикладом,
Да так, что бедный охнет и застонет,
И вновь удар прикладом получает.

Бывало, в этой гиблой тишине,
Сознание теряя, упадёт
Один из арестантов, но помочь
Ему подняться строго воспрещалось.
Ведро воды холодной из под крана
В лицо упавшему плескали с силой.

Архимандрит, высокий, благолепный,
Не потерявший и в застенках вида,
Молился эти все шестнадцать суток
Почти без перерыва. И тогда,
Когда, скрипя, распахивалась дверь
И он входил в сырую комнатёнку,
Где следователь новый за столом,
Небрежно перелистывая дело,
К монаху с резким криком обращался:
– Ну, хватит запираться, сивогривый!
Признай врагом епископа Никиту
И этот вот листочек подпиши!.. —

Пятнадцать раз почти одно и то же
Он в комнате сырой и полутёмной
От обвинителей безбожных слышал
И говорил, что это ложь и это
Он не имеет права подписать.