Юрий Гордиенко - Одиннадцать дощечек

Скажи мне,
У подножья Копетдага
Ты и теперь
Согласна жить со мной?

Как, однако, живуч
Скептицизм в человеке!
Он родился во мне
Перед классной доской.
Думал я: что плетут
Эти древние греки
О какой-то богине
Из пены морской?

Чудаки!
Но, считая себя эрудитом,
По-мужски свои волосы
Дыбя ершом,
Я запомнил,
Что звали ее Афродитой
И что в книгах
Рисуют ее нагишом.

Лишь вчера
Я поверил тем грекам,
Не прежде,

Бросив книги, друзей
И уют городской,
В сорок лет
На пустынном
Ночном побережье,
Когда ты выходила
Из пены морской.

Когда-то
в теплой кухне, при огне,
уставшему кататься на салазках,
мне бабушка
рассказывала сказку
об очень дальней
северной стране.

На старой – шаль
и мягкой шерсти козьей.
Она сидит
в своей спокойной позе.
И верилось, что бабушка права:
что звуки
замерзают на морозе
и льдинками
становятся слова,

что можно их
везти с собой в карете
за сотни верст,
и если, говорят,
внести в тепло
немые льдинки эти,
они оттают и
заговорят…

Я стал большим,
я в мир ушел из дома.
И побывать
пришлось однажды мне
в той,
по рассказам бабушки знакомой,
в той очень дальней
северной стране,
где ты жила…

Что было между нами?
Обутые в мохнатые кисы,
бежали, чтоб согреться, за санями
и терли побелевшие носы.
Я помню смех твой,
ласковый и тихий,
поющие по снегу полоза,
твои большие,
как у оленихи,
с огромными ресницами
глаза…

Весной, когда
сломала с громом льдины
и в океан их вынесла река,
простились мы,
и я легко покинул,
охотничий поселок в три дымка.

Слова любви твоей,
твоей печали,
из песни той,
что пела ты, грустя,
казавшиеся льдинками вначале,
оттаяли в душе
и зазвучали
в краю ином
и много лет спустя.

На даче, в Подмосковье,
при огне,
уставшему кататься на салазках,
я внуку пересказываю сказку
об очень дальней
северной стране.

Я говорю,
в привычной сидя позе
и щурясь на горящие дрова:
– Там звуки
замерзали на морозе
и становились льдинками
слова…

Явился пар, и умер парус
Лет сто назад, давным-давно.

Лежал в тумане Петропавловск,
Когда я, встав, открыл окно:
С бортами, затканными тиной, —
Ещё в пути, в полете вся! —
Стояла в бухте баркентина,
Убрав косые паруса.

Вчера тайфуны ей грозили,
Ладьи данков к ней скользили,
С неё вели жемчужный лов,
Сандал и рис на борт грузили
У Марианских островов…

Как на старинной акварели,
Застыли над стоянкой барж
Её стремительные реи,
Её бегучий такелаж.

Художник призрачно и хрупко
Наметил каждую черту…

Добравшись к ней с попутной шлюпкой,
Я огляделся на борту.
Увидел я подсвинка в клети
И захпамленную корму.
Механик в выцветшем берете
Меня наставил что к чему.
С лицом лоснившимся и черным
Он, отложив свои дела,
Растолковал мне, что моторной,
Его посудина была.

Что это – дизельная барка,
Что лишь прибрежной полосой,
Треща по швам, пыхтя соляркой,
Она таскала лес да соль,
Что, в каботажных рейсах маясь,
Она повылиняла вся,
Что никогда не поднимались
Её косые паруса…

Так я ни с чем назад вернулся.
С холма, от бухты за версту,
Я вдруг случайно оглянулся
На барку дизельную ту.

Вставало солнце. Было тихо.
Синели море и леса.
С бортами, затканными тиной,
Стояла в бухте баркентина,
Поднять пытаясь паруса.

Одна среди судов железных,
Пустивших в небо дым густой,
Она светилась
Бесполезной
Неумиравшей красотой.

Ночной перрон.
И скорый – под парами.
Когда-то он
Со мной назад придет?
…Ты будешь
Так свободна вечерами,
Что сможешь все,
Что в голову взбредет.

А я в пути,
Увидев даль иную,
Иные земли,
Звезды и луну,
Не обману тебя,
Что не ревную.
Кого? Зачем?
Надолго ль обману?

Уже боюсь…
Чего боюсь – не знаю.
Нет никакого
Повода к тому.
Быть может это
Просто так, родная,
Взгрустнулось мне
В дороге одному.