Николай Бородин - 100. Yurodstvo

здравствуй, город быдлоград,
бычки, торчки и солнце,
здравствуй, город быдлоград,
камни в закоптевших окнах,

переходы, подвортни, светофоры,
зелень майских тополей —
это всё родные формы,
это всё во мне —

в моих глазах, за серой тенью,
в кучме придорожный фонарей,
а в моих карманах деньги,
чтоб скупить честных людей.

город гопников, поэтов,
град из копоти и ветра,
из панелек, монолитов,
из людей, что триппер
поедает на обед.

больного бред —
вот мой город – серь да голод,
черная сырая твердь,
шепот, стоны, серп и молот,
да распахнутая дверь.

в вагоне зелёном,
что стены у дурки,
глухие окурки,
бухие утырки,
пустые бутылки,
блатные и урки,
блатные аккорды.
меж вагонов – харкота,
на сиденьях – наркота,
запах гнили и пота.

шатуны проснулись в лесу —
глаза их красны да страшны.
в середине седой зимы
дым кровный клубится в бору.

их сон потревожили зря,
лучше б до первых проталин
пробыли в берлогах, проспали
тепепь уж тревожат тебя…

шатуны побредут за охотником
по лыжным его следам,
по заснеженным по лесам,
глухими и белыми тропками.

ка-
пал дождь,
ска-
зал вождь:

«за Россию, за велику,
мы распяли всех врагов
и побили мы сто ликов,
за идеи от дедов!

мы прошлися смехом красным
желто-черно-белою ногой,
приударили по пасти
жалких басурманов-дураков»

из толпы ответный крик,
будто лозунг прозвучал:
«даёшь Россию в мир,
чтобы каждый китаёза знал,

что такое есть «Россия»,
чтобы не рубил леса Сибири,
а платил нам просто так,
а то слишком многого хотят!»

факелы зажглись на площадях,
облака не видно даже!
всех свободных россиян
отпустили дальше:
со штыком-ножом
и великим автоматом.

берем водки Столичной,
добавляем пива прилично,
заливаем бензина,
разбавляем мезима.

и пьём это, пока не умрём,
пока ты живьём,
пока бъется сердце,
можно добавить перца.

я пройду сотни улиц по осени,
запачкав чёрны свои сапоги,
так страшно до робости,
если вдруг и не будет весны.

я же сам своего рода весна
в суматохе тюрьмы человека,
на лице лучик солнца блистал,
пожирая бледную кожу снега.

зелёную краскою жизни
весна рисует пейзажи лесов.
на старом чужом пианино,
подбирая капели звон,

играет она ноктюрны,
грустные, как Хроноса смех,
напевая лишь голосом юным,
мотивы оттаявших рек.

и всё же придёт на смену зиме,
как бы я не боялся, дрожа.
да, она будет чуть позже,
но и я готов подождать…

как ветер свят, что буря и покой,
что обнажает древо осенью златой,
что бьёт волнами о скалу, создав шумок,
что зимнею порою накидал снежок
чтоб ты следов не оставлял, чуть шаг свой за порог.
а в мае нежно поцелуем греет кровь,
рубцы и шрамы обножив от прошлых твоих снов,
а летом ветром шелестит парад березовых лесов.
он так похож всегда, одновременно вовсе не похож.

эй байкальский ветерок,
уведи на восток
от сует и тягомот.

ты подальше уведи,
там где не было ноги,
любо дорого где жить.

и я буду благодарен,
я зажгу сотни костров,
я забуду серый камень
от бетонных гробов

пока синька не убила,
праотцов и потомков
дай мне больше силы
чтоб не стать подонком.

волна от камня окаймила воду,
ударяясь в солнца яркий луч.
и новая, под старым теплоходом,
бежит уже волна, как поцелуй,

на берег серый и бездетный,
где резали русалочие сны,
где похоронен старый леший,
где позабыты по воде венки,

где вьюга целовала щёки,
помадой самой красною из всех,
и старец, перебирая чётки,
просил спасенья у небес

под закоптившимся белёсым потолком,
со свечкой золотого воска.
о берег, где плачут как за упокой,
так и за то, что в этот мир приходим.