Михаил Ромм - Последняя среда

брате недужный

ни на кого не глядя

живи как тебе нужно

Марко спит под боком у верблюда,

как верблюд, неровно дышит утро.

Пригоршни несет оно кому-то

изумрудов, яшмы, перламутра.

Марко снятся кручи да сугробы,

Марко бы поспал еще немного,

но зовет, как Лазаря из гроба,

голос ветра или голос Бога.

Чтобы в Генуе, когда синичка,

как бубенчик, отзовется трелью,

города вдруг вспомнить, женщин, стычки,

как мониста, бусы, ожерелья.

Глядя сквозь тюремные решетки,

причитать, что нас с тобой случайно

жизнь забыла в пальцах, будто четки,

Рустичано, брат мой Рустичано...

я цеплялся за миг тормозя тобой Азия

я колючкою цвета расцарапал зрачок

я забыл по какую я сторону глаза

пыхнув в степь желто-синей горелкою газа

день истек

открываю шершавую дыню

эта мякоть как сладкий наркоз

ворох звезд зажужжит над пустыней

словно рой растревоженных ос

а когда горло улицы хриплой

захлебнется вдруг резкой луной

из-под вяза кудрявые хиппи

будто ангелы выйдут за мной

так акации крона жестка

возле дома из глины и мела

по земле шарит жилистой тени рука

подбирая закатную мелочь

с хриплой степи цвета сносит прочь

гонят мрака стада катят ветра колеса

черным медом течет самаркандская ночь

и в глаза звезды жалят как осы

«...Александрович Серов

в этом доме жил и умер».

Две картины помню: в шуме

синих пенистых валов

едет к морю Навсикая,

стирка будет ей большая,

ветер светел и суров.

Деву бык везет в пучину,

сновидением дельфина

прочь скользит от берегов

Навсикая иль другая...

Я иду себе, гуляю.

...Александрович Серов...

С мамой ты идешь в Севилье где-то,

но петух сквозь сон тебе горланит хрипло:

просыпайся и пиши портреты

всей семье Четвертого Филиппа.

Пляшут и поют твои собратья:

карлики, шуты, комедианты.

Ты кладешь по серой ткани платья

Маргарите розовые банты.

А в зрачки тебе пускает корни

цепкое безжалостное лето.

Что же ты, как скряга, пишешь в черном,

пьяный от несмешанного цвета?

Пьяному и море по колено,

пьяному границы все открыты...

Вот куплю билет, поеду в Вену

посмотреть инфанту Маргариту.

Повлажневшего воздуха свет —

синеватый, тугой, словно вена.

В этой желтой, и только, траве

вижу красные нити Гогена.

Это он свою ставит печать

на бурьяны, овраги и лозы,

научивший цвета различать.

Тонкий красный в глазу, как заноза...

На его красноватой траве

подгулявшие пляшут крестьяне

и такой занимается век,

от которого холодом тянет.

Красноногий привиделся аист

над сухою травой перелога,

и, с работы домой возвращаясь,

отчего-то я вспомнил Ван Гога.

По двору утром ездит железо,

я проснусь и пойду на работу.

Может быть, себе ухо отрезать?

Взять высокую желтую ноту.

Шатнется и лязгнет сквозной перегон

в подземных ходах под горами.

Шагнешь из вагона на терпкий перрон —

с прожилкой коричневой мрамор.

Подземная речка тебя понесет,

в мелькании джинсов и маек,

глаза ненароком подымешь на свод

и видишь там небо мозаик.

На это цветенье огромных щедрот

ты снизу глядишь в высоту:

там в небе лазурном летит самолет

и поезд бежит по мосту.

Внизу поездов непрерывен черед,

здесь хватит железа и так-то.

Но в небе чугун из ковша кто-о льет,

и с неба спускается трактор.

А девушек руки срывают плоды

зеленых полуденных яблонь,

и в ласковом свете лепечут сады

и думаешь – рай тебе явлен.

И ты под сияньем небесных даров

идешь в мельтешенье и шуме...

В блокаду их делал Фролов.

Он сделал и умер.

Безъязыкие земли, глухая судьба,

ковыли, украины, россии...

Горький пот утираешь со лба,

долго поезд стоит у столба,

затяжных перегонов мессия.

Забивает зрачок неподвижная ширь,

степь да степь неподъемна для глаза.

Водокачка, забор, КПП и пустырь —

край родной, узнаю тебя сразу.

Но едва теплый солнечный прут

сдвинет туч запыленные шторы,

сразу жить соглашаешься тут,

сразу сердце несется, как скорый.

Свежий ветер во весь разворот