Ольга Фомина - Мой Пушкин. Сборник стихов

Спасла его однажды Муза,
У изголовия присев:
«Тебе не буду я в обузу,
Со мной ты станешь лучше всех,

Тех, кто сочтя себя Омиром,
Взяв лиру в руки, станет петь,
Но лишь тебе, её кумиру,
Удастся ею овладеть.

С тобой всегда незримо буду,
Ступай в чудесную страну.
Я ж обещанья не забуду
И подтяну всегда струну».

И ощутил он вдруг: беззвучно,
Мелодией «до-ре-ми-фа»
В нём зазвучала благозвучно
В груди рождённая строфа.

И он вкусил той сладкой муки
И воплощенья мысли в слог,
Что лишь пером даётся в руки,
Когда есть вдохновенья взлёт.

И он взлетел над бренным миром,
Нам без него на свете жить,
Но глас его заветной лиры
Века не смогут заглушить!

Ну что, читатель, не устал?
А коль устал, присядь-ка,
Да я ведь тоже недоспал,
Послушай-ка про дядьку.
Это какого? – Да того,
Козлова, про Никиту,
Ты что, не слышал про него?
Прикрой-ка дверь, открыта.
Так вот, это тот самый дядька, тот,
Что Пушкину, поэту,
Служил слугой за годом год,
Зимой, в мороз, и летом.

Простой парнишка крепостной,
При барском доме вырос,
Порой голодный и босой,
Ходил он петь на клирос.
Был балагур и весельчак,
Слыл малым-самоучкой,
На балалайке он бренчал,
Порой гитару мучил.
Пилил, строгал, таскал мешки —
Толковый был работник,
Про соловья слагал стишки,
Того, кто был разбойник.

Когда же Пушкину трёх лет
И не было от роду,
Уже Никиту знал поэт,
И с ним – в огонь и в воду.
Тот по Москве любил гулять,
И с чуть подросшим Сашкой
На колокольню залезать,
Где бьёт Великий страшно.
Он при поэте был везде —
В Москве и при лицее,
И в скачки бешеной езде —
Унынья панацее.

«Куды же Сашку-то несёт?
Спаси его, владыко!
Ведь не иначе пропадёт
Без дядьки-то, Никиты!
Эх, мать-Россия, велики
Ухабы на дороге», —
И снова чистил сапоги
До блеска на пороге.
Был в Кишинёве с ним, в Крыму,
Тифлисе и Одессе, —
Там быт налаживал ему,
Ел-пил с поэтом вместе.

Делил успех, делил долги,
Ходил порою хмурый,
Когда скрывал его стихи
От подлости цензуры:
«Стихи ругают, барин? Пусть,
На то она охрана,
Народ уж знает наизусть
«Людмилу и Руслана»!
Пошёл намедни на базар,
Потом, зайдя в харчевню,
Слыхал сквозь ругань да угар:
Читают уж «Деревню»!

Поэт любил его: открыто
Он вызвал Корфа на дуэль
За то, что тот побил Никиту
И обозвал его: плебей!
Барон же, не приняв условий,
Писал, что, де, какой пустяк!
Поэт ответил: что сословье?
Ведь человек же, прежде, всяк!
За то, что Пушкин вызвал Корфа,
Себя Никита оправдал:
Самим ищейкам Бенкендорфа
Стихов поэта не продал!

Был ему нянькою, лечил,
Он был его возницей,
Стирал, будил, кормил, поил,
Просил остепениться.
Поэту был помощник он
В делах его журнальных,
Был ему верный почтальон
Стихов его опальных.
Был предан он, как верный пёс,

Он жил его стихами,
И на руках поэта нёс,
Когда поэт был ранен.
Он был за мать и за отца.
Когда стоял у гроба,
Себя винил лишь без конца:
Ну почему не оба?
И встал Никита на возок,
Главой прижавшись к гробу,
Молясь, будто на образок,
Всю длинную дорогу,
Не чуя ног, не чуя рук,
Трескучего мороза…
Умолкла лира сразу, вдруг,
Осталась жизни проза.

Потом не помнил он и сам,
Как душу там не отдал,
Когда, давая течь слезам,
Он гроб поэта обнял:
«Прости меня, не уберёг
Тебя, растяпа старый!
Не смог ведь, не предостерёг
От злой судьбы удара…
Ведь говорил тебе: не верь
Вертлявым иноземцам!
Ну как же жить-то нам теперь,
Как, без души и сердца?!»

Его могилу окружал
Вниманьем лишь Никита,
Ведь годы долгие лежал
Поэт, семьёй забытый.
Едва Никита лишь узнал,
Что та приедет вскоре,
Он первым был, кто показал
Могилу в Святогорье.
По смерти Пушкина просил,
Чтоб взяли хоть рассыльным,
Ведь он стихи его носил,
Когда поэт был ссыльным.