Александр Петрушкин - Стихотворения

вбивает мягким каблуком,
и пёс поношенную осень
разматывает между лап,
как мраморный клубок колосьев.

Что Боратынский здесь поёт?
и не попав в мотив ни разу,
перчаткой ищет оборот
в ключах, похожих на заразу,

любая родина – любовь —
как псы она неистребима
и также гадит, как кровит,
где оспяная нота – лимба

воспоминание. По тьме
иди, срывая в голос кости,
хрустящие, как первый снег,
что запечён в пурги колёса.

И Дант, замёрзнув в стаю нот,
жуёт снежок чужбины или
выходит на подземный лёд,
себя пройдя до половины.

Тепла погода. Не в последний раз
надеюсь, пролетая над фанерой,
которая в Париже протекла,
подобно русской речи, и над Сеной
лежит просторной белою водой,
качая воробьиной головой,

обратно ангелов закачивая в небо,
влекомая, как снег в водоворот,
как призрак в прошлое, летит на чёрно-белом
экране онемевшего кино
и выцветает в плёнке этой сферы,
переходя в прекрасный перегной.

Фанера, береги, как зверь, меня
касаясь дыма жадными устами,
испившими и неба, и огня —
в зеркальном августе они стоят меж нами
и хлопают пространством и детьми,
меняясь речью, словно лошадьми

с горящими под сеном головами.

Пропажа, что с тобой случилась,
идёт теперь тебя искать
свистит на пару с пастухами
идёт по миру, как твой брат.

А снег хрустит над головами
потери вашей с ним, двойной,
и исчезает в снеге речи,
синея, сбой.

И светится внутри пропажи
фонарик, как и у меня —
и ходим мы в прозрачном лесе,
в потерь огнях.

Он, смотрящий в тебя, раздувая вокруг
шар листвы до окружности долгого сада,
продевает себя через взгляда иглу —
потому что руины вокруг, а не ада

длинный эпос, порушенный птичьей ордой
и десантом воды в закольцованной жажде —
отчего ты и вырван, как водоворот,
чтобы сшить грунт и небо, как древо, однажды.

И стоишь, а не видишь, как нити твои
перервут лабиринта прозрачную глотку,
и пойдут, как глотки, по воде пузыри —
из реки настрогав для горения лодку.

Эта лодка плывёт, словно лошадь, узду
признавая за чуда свершённую мзду,
прорастая сквозь зренье и засуху в почву —
припадая, как факел к любому мосту,
потому что вернее всего, что неточно,
а не то, что собой я, как темень, несу,

где качнётся река – и над нею смотрящий
проведёт, как ладонью, по ряби меня,
отразившись в версте, между нас восходящей —
сквозь стада переправ в неисправных огнях.

Прозрачная звезда спит на булавке смысла,
и дух психиатрии – её минута, вешка:
как перочинный нож спешит разделать щепку —
ты, бабочка летишь разделаться со спешкой.

Внутри тебя достроен Тесей из лабиринта
из камня и урана, как Китеж и ордынцы —
гори, гори звезда, придумывая числа
и числа всё сочтут, а после пепел вычтут

из суммы, что в тебе летит галдящим роем
собак или детей, что кормят тех собак,
и кажется, что нож был по тебе так скроен,
что больше никогда не хочется назад.

Возвышенность рыбы, взошедшей на землю, глаголет:
люблю я твоё, человече, зиянье ладоней —
кто тронет тебя – тот болит и сосчитан увечьем,
кто знает тебя – тот уже никогда не утонет,

где кольца пойдут годовые, на жабры воды нарастая,
отметин царапая мох, на котором и свет выгорает,
кипит, как январский снежок, что прикинулся краем
ожога, что спит в рыбаке, как улов выбирая

следы или камни, ослиц, диалекты, пустоты,
сухой намозоленный выдох совершившейся глыбы,
отверстое небо, что рядом стоит в подаянье —
где слеп снегопад и подобен крутящейся яме,

ведущей наверх, словно – язвы слоящейся – полость
внезапно мерцает из мглы и смерзается в посох.

То девять звёзд внутри собора
своей жестянкой шелестят,
то звон очертит огорода
и участь, и слепых котят,