Любовь и смерть, смерть и любовь.
Как театрален был финал,
Но настоящей была кровь.
Как жаль, не понял это зал.
Дней через сто придет весна.
Сквозь толщу снежной скорлупы,
Я вновь услышу ее звон.
Но не появится Она,
И из ушедшей вдаль толпы
Не улыбнется больше Он.
Уфа. Тысяча девятьсот девяностый.
Пыльный июль разомлел от жары.
Свадьба до загса, покойник к погосту,
Очередь к пиву, шпана во дворы.
Я же подальше от спекшихся мыслей,
Образов, лиц, аллегорий и снов.
В каменной бочке мозги мои скисли.
Мне не достать из нее свежих слов.
Мятый асфальт в радиации солнца,
Мстит каблукам за разбитый покров.
Дом – ветхий айсберг пялит оконца
В реки дорог и озера дворов.
Улочки, улицы, серые площади
Смяли пространство стальной теснотой.
Бронзовый дядя на бронзовой лошади
Машет кому-то усталой рукой.
Может быть мне, только нет вдохновенья.
В голову лезет толпой ерунда.
Что-то ушло, и в беспечном движеньи,
Я не заметил, что и куда.
– Угостите сигаретой, —
Кареглазая девчонка.
Может Лена, может Света.
А быть может и Аленка.
Неспешна поразминала
Даровую сигарету.
Может Таня, может Алла,
А быть может Виолетта.
Грациозно прикурила.
Затянулась дымом вволю.
Может Вика, может Мила,
А быть может даже Оля.
И ушла, а я остался,
Получив лишь «до свиданья».
Долго у Невы шатался
То ли Дима, то ли Ваня.
04. 08. 90. Санкт-Петербург.
Вот завод. Его выстроил зек.
А вот я. Меня выстругал Батя.
Вкруговую пускаю «Казбек»,
Спрятав душу в помятом халате.
А напротив сидит сам Христос.
Говорит что-то в общих чертах.
Руки в шрамах и сломанный нос.
Будто только что сняли с креста.
Рассыпается прерванный сон,
Превращая действительность в бред.
А в проемах замерзших окон,
Жег свечу недоспавший рассвет.
И дышала на ладан зима,
Догоняясь последним морозом.
Мне понятна старушка весьма.
Что стихи? Когда вот она, проза.
Вот работа бурлит и кипит,
Но, увы, я у ней не во власти.
Кроет матом своих Маргарит,
Вечно всклоченный мученик Мастер.
Мне же хочется вытравить снег,
И рвануться туда, где есть ты,
Но горячий наездник «Казбек»
Топит в дымке пустые мечты.
А Христос все сидит и кряхтит,
Что вся жизнь плохо сыгранный блеф.
Не поняв, что на деле болит,
Предлагает дерябнуть БФ.
17. 02. 91.
Город, ночь, обрывки снов,
Догорающее лето.
Дом, диван-кровать, окно,
Я с зажженной сигаретой.
Форточка глотает дым,
Звезды тусклые мигают.
Псом, бездомным и седым,
Тишина тревожно лает.
Свет луны – скупой плевок
В темноту и серость ночи.
Сигаретный огонек
Снова пальцы мне щекочет.
Закурил еще одну.
Задымился, замерцал.
Все спало, отдавшись сну,
Только я дурак не спал.
Я многого хотел когда хотелось,
Но так немного получилось у меня.
Я сочинял стихи, когда мне пелось,
Когда не пелось, их не сочинял.
Я не желал чужих волов с ослами,
Не лез с любовью к ближнего жене,
Но правда пил то залпом, то глотками,
И колобродил в сонной тишине.
А в общем вел себя достаточно примерно.
Любил свой храм похожий на сарай.
Короче, был простым веселым смертным.
За все за это хорошо бы в рай.
07. 10. 92.
И это было хорошо.
Как хорошо, что это было.
И снег просыпавший свой шелк.
И ночь пролившая чернила.
Палитра зимней чистоты.
Январь, дурной сюрреалист.
Нанесший странные черты.
На выцветший оконный лист.
И закружила, понесла,
Рифм налетевшая метель.
Вставай, ты снова проспала,
Оставь нагретую постель.
Полночный чай при свете звезд,
Стихи сквозь вспышки сигарет.
В твоих глазах застыл вопрос,
В моих словах ища ответ.
Но нет его, есть только мы,
За разрисованным окном,
Да милицейский свист зимы,
Что загнала нас в этот дом.
В котором можно подождать
Звонка вернувшейся весны.
Давай докуривай, и спать,
Нас ждут с тобой цветные сны.
А где-то пел охрипший волк,
А кто-то пил на посошок,
А снег все шел и сыпал шелк,
И это было хорошо.
1992.
Читать дальше