Алексей Недогонов - Дорога моей земли

Едешь
долго ль? —
сам не знаешь.
Едешь вдаль по огонькам
и дорогу уступаешь
танкам и грузовикам.
А в движенье неотвязно
манит светом от дорог
мимолетного соблазна
воскрешенный огонек…

От поверженных,
печальных,
танком смятых ковылей
до прямых,
пирамидальных
украинских тополей
я прошел через селенья,
города
и хутора
по дороге наступленья
с песней радости и мщенья,
от Мамона до Днепра.

Дон —
упорство и тревога.
Днепр —
неконченный поход.
За Днепром — моя дорога,
устремленная вперед!

Говорят, что степень зрелости:
примерять, прикидывать,
чтоб остаться в цельной целости,
чтобы виды видывать.

Я всегда в глаза завидовал
тем, кто мог прикидывать,
но потом в душе прикидывал:
стоит ли завидовать?

Если случаем положено,
то яснее ясности —
жизнь солдат не отгорожена
от беды-опасности.

Сокрушаться, братцы, нечего:
смерть в бою сговорчива —
люди метой не помечены,
пуля неразборчива.

Пуля-дура скосит каждого —
петого, отпетого…
Говорят — ни капли страшного,
если все неведомо.

Если свистнет во мгновение,
вспомнишь ли заранее
матушки благословение,
женки заклинание?..

Для солдата степень зрелости:
это — жить душой без хворости,
на крутой звериной смелости,
на любой проклятой скорости,

на движении рискованном,
на ночном совином зрении,
на бессмертном,
бронированном
танковом ожесточении…

Ее формовщик Иванов
в печи плавильной отливал,
а шлифовальщик Иванов
вытачивал и шлифовал.

Беднягу график сна лишал.
В конце концов
в кругу забот
ее рожденье завершал
цех окончательных работ.

Набили порохом ее,
ввинтили капсюль и заряд.
В подразделение твое
пришел готовенький снаряд.

Сержант,
замковый Иванов,
вбил в ствол снаряд,
замок отжал, —
и, потрясенный до основ,
мир в панораме задрожал.

Был немец громом в нору вжат,
врага железный жар знобил:
по бронеколпакам
сержант
во всю ивановскую бил.

А после боя
в пыльный зной
связной, ефрейтор Иванов,
всклянь гильзу напоил водой,
украсил кашкой, резедой —
всей радугою молодой
военно-полевых цветов.

Принес в блиндаж
и в полумгле
на стол поставил у окна.
И вот сейчас стоит она
у офицера на столе…

(Ее
как бы в разгар боев
из жарких рук формовщика
с любовью принял Иванов —
пехотный командир полка.)

И освещает каганец
цветов ликующий венец,
непокоренное литье,
шесть букв фамилии ее.

…Мне думается,
что грехи
не всем прощают в дни войны.
Но ведь без выдумки стихи —
ночное небо без луны.

Невысокий, желтый, бесшабашный,
непонятный многим, но простой —
я люблю смотреть на день вчерашний,
как на птицу в клетке золотой.

И моря и песни о матросах
были блúзки сердцу моему…
Вот бы в руки мне библейский посох,
с провиантом за спину суму.

И — вперед!
По той дороге ясной,
где когда-то — взором на зарю —
серый волк с Еленою Прекрасной
мчал за тридевять морей к царю!

По пятам.
И на краю преданья
вдруг у волка зарябить в зрачках —
и сразиться с ним
за обладанье
женщиной,
затерянной в веках.

Вымчать.
Поселить её в светелке,
вечно нежить, вместе с нею быть.
И пускай ночами ходят волки.
Нет,
Алену мне не разлюбить!..

Я живу.
Не так живут поэты.
Без больших желаний, без любви.
Тяжко.
Хоть пишись в анахореты,
уходи в леса и там живи.

А найдись вот в жизни повсечастной
девушка, которой так блистать,
чтобы стать Еленою Прекрасной, —
мне бы тут же серым волком стать!

И к чему б тогда нужны преданья,
серые от пепла времена,
и к чему борьба за обладанье
мумией-красавицей нужна?