Ярослав Смеляков - Работа и любовь

В расстегнутом тулупчике примятом
твой младший сын, упрямо стиснув рот,
с путевкой своего военкомата,
как с пропуском, в бессмертие идет.

Здравствуй, Пушкин! Просто страшно это
словно дверь в другую жизнь открыть —
мне с тобой, поэтом всех поэтов,
бедными стихами говорить.

Быстрый шаг и взгляд прямой и быстрый
жжет мне сердце Пушкин той поры:
визг полозьев, песня декабристов,
ямбы ссыльных, сказки детворы.

В январе тридцать седьмого года
прямо с окровавленной земли
подняли тебя мы всем народом,
бережно, как сына, понесли.

Мы несли тебя — любовь и горе —
долго и бесшумно, как во сне,
не к жене и не к дворцовой своре —
к новой жизни, к будущей стране.

Прямо в очи тихо заглянули,
окружили нежностью своей,
сами, сами вытащили пулю
и стояли сами у дверей.

Мы твоих убийц не позабыли
в зимний день, под заревом небес,
мы царю России возвратили
пулю, что послал в тебя Дантес.

Вся Отчизна в праздничном цветенье.
Словно песня, льется вешний свет.
Здравствуй, Пушкин! Здравствуй, добрый гений!
С днем рожденья, дорогой поэт!

В Мосбасс к старшому брату
приехал младший брат.
На новеньком погоне
три звездочки блестят.

Приехал в отпуск летчик,
прославленный герой.
Серебряные крылья,
околыш голубой.

Старшой пришел с работы,
с плеча шахтерку снял:
— Да как ты? Да чего ты?
Да что ж не написал?

Железные объятья —
и вот уже вдвоем
сидят родные братья
за праздничным столом.

Плывет к окошку синий
махорочный дымок.
— Ну, как ты там, братишка?
— А как ты здесь, браток?

Глядит с любовью летчик
на брата своего.
— Как будто все в порядке!
— Покамест ничего!

Глядит не наглядится
на брата брат старшой:
— Высоко ты забрался,
братишка дорогой!

И молча вспоминает,
как вместе с братом жил, —
хоть высоко летает,
а шахту не забыл.

Течет за словом слово
душевный разговор.

И старший брат меньшого
ведет на шахтный двор.

И будто ненароком
к доске подвел его,
прославленного аса,
братишку своего.

На пестрые рисунки
они вдвоем глядят:
на быстром самолете
несется старший брат.

Летят за ним вдогонку
в мелькании колес
зеленая трехтонка
и черный паровоз.

С улыбкой смотрит летчик
на этот быстрый строй:
— Высоко ты забрался,
братишка дорогой!

И о своей работе
толкуют до зари
шахтер и летчик — братья,
бойцы, богатыри.

А в небесах над ними,
свободный славя труд,
советские машины
меж звездами плывут.

И по всему Мосбассу
предутренней порой
ритмично рубят уголь
машины под землей…

Сносились мужские ботинки,
армейское вышло белье,
но красное пламя косынки
всегда освещало ее.

Любила она, как отвагу,
как средство от всех неудач,
кусочек октябрьского флага —
осеннего вихря кумач.

В нем было бессмертное что–то:
останется угол платка,
как красный колпак санкюлота
и черный венок моряка.

Когда в тишину кабинетов
ее увлекали дела, —
сама революция это
по каменным лестницам шла.

Такие на резких плакатах
печатались в наши года
прямые черты делегаток,
молчащие лица труда.

Ты все молодишься. Все хочешь
забыть, что к закату идешь:
где надо смеяться — хохочешь,
где можно заплакать — поешь.

Ты все еще жаждешь обманом
себе и другим доказать,
что юности легким туманом
ничуть не устала дышать.

Найдешь ли свое избавленье,
уйдешь ли от боли своей
в давно надоевшем круженье,
в свечении праздных огней?

Ты мечешься, душу скрывая
и горькие мысли тая.

Но я‑то доподлинно знаю,
в чем кроется сущность твоя.

Но я‑то отчетливо вижу,
что смысл недомолвок твоих
куда человечней и ближе
актерских повадок пустых.

Но я‑то давно вдохновеньем
считать без упрека готов
морщинки твои–дуновенье
сошедших со сцены годов.