Елена Константинова - Внезапное и стихийное

Детству конец с надетой в морозы шапкой.
Надетой сознательно, без наставлений мамы.
Вдруг первый снег не кажется зыбкой сказкой,
а добавляет проблем и ломает планы.

Детству конец, когда Дед Мороз – не волшебник,
а просто актер, которому заплатили.
В душЕ ты, конечно, ищешь простых решений
и просишь в подарок на море виллу.

Просишь (конечно в шутку) закрыть кредиты,
отдых на Кипре, повысили чтобы ставку.
И добавляешь шепотом, чуть сердито:
«Пусть мама снова заставит напялить шапку».

Не Моя разноцветная девочка,
с кем ловила ты утренний ветер?
Мне хотелось бы знать все до мелочи
о тебе. С кем и где ты?

Не Моя, кто в кофейных глазах твоих
ищет выхода или победы?
Кто опишет тебя сонатами,
отражением лунного света?

Не Моя, ты не вспомнишь и имени,
я пишу тебе через лето.
Ты, пожалуйста, уж прочти меня
и оставь меня без ответа.

Бессмысленные попытки буквы собрать в слова.
Я даже, боюсь, под пыткой, под пулей, пред зверем прытким,
сказать смогла бы едва, так правильно, так красиво, как это дано другим.
В них, в этих других, есть сила,
до дрожи и до надрыва
В душу вплетать стихи.

Касаться узором слова чужих и родных сердец,
пошатывать все основы, решать застарелые споры,
и просто заставить петь

Все чувства закрыты крепко в сплетенные тюрьмы слов.
Не били б они так метко по прутьям душевной клетки,
открыла бы я засов.

Есть внутри какая-то пустота,
всё никак не выходит выразить на бумаге.
Мне казалось, что жизнь – как игра, проста.
На любовном фронте, к примеру, ты собираешь фраги.

А семья – стратегия реал-тайм,
на работе – квесты и левел-ап.
Что до улицы – файтинг. Не бьют —
ударь.
Только вовремя скрой небылой азарт.

Но на деле всё оказалось куда сложней.
Осознание этого очень старит:
Мы играем сами и учим играть детей
в ту игру, в которой не знаем правил.

Мне протянет руку Она —
сероглазая, средних лет.
Для кого-то – ночной кошмар,
для кого-то – оплот надежд.

Чуть коснётся моих волос —
побелеет за прядью прядь.
Будет время и под откос
полетит молодая стать.

Мимолетной своей рукой
поведет за собою в след
в мир, где льется с небес покой
будто мягкий, игривый свет.

И исчезнет застывший шрам,
и забудется все, что есть.
Где состарилась и душа,
Сероглазой приходит Смерть.

И не будет мне чувства иного,
кроме бьющего с левой под ребра,
выбивая из лёгких со стоном
все, что мне бы хотелось запомнить.

И не будет мне сердца чужого,
а своё не собрать по осколкам.
Не сказали заветного слова,
за молчанье пожертвовав стольким.

Не помогут молитвы, обряды.
Не прижечь отболевшее спиртом.
Надо справиться как-нибудь с ядом,
с твоих губ мной когда-то испитым.

Я люблю ощущать своё сердце,
все извилины шрамов и трещин,
все забытые просьбы согреться
у костра, осветившего вечность.

Между сомкнутых век пляшет месяц,
тень бросая на чувство немое.
Я люблю ощущать своё сердце.
Вот бы
так
ощутить
и чужое.

От единственной мысли, похоже, схожу с ума.
Сигарет не хватает, как впрочем и воздуха в лёгких.
Зарекалась ведь, да только она что хмельной дурман,
опьяняет так, что падет самый стойкий.

От единственной мысли бежать на свет,
загудел в ночи запоздавший поезд,
не забудь, кричат, оплатить билет,
говорят про суд и слепую совесть.

А от мысли этой не убежать,
не укрыться в тамбуре с сигаретой,
мою душу поздно теперь спасать,
это будет нашим с тобой секретом.