Алексей Максименков - Литературный оверлок. Выпуск №3/2019 (избранное)

– Каждому своё – написал Платон в 360 году до нашей эры, а за ним повторил Цицерон. Какая она, твоя семья?

– Самая обыкновенная. Жена да сын Ромка. Поэтом себя считает, учиться не хочет.

– Ты не любишь поэзию? Она же так прекрасна! Если скажешь мне нет, я не буду ни нищим, ни королём, не создам ни стиха, ни чуда, стану жить, как мы все живём: есть солянку и квасить бражку, костюмы по будням носить, ты только представь, как страшно так безжизненно быть. Или вот ещё: от любви не умирают, умирают от разлуки, от неё кусают губы и заламывают руки, с крыши делают последний, режут вены в теплой ванной, в водах мутных возле Сенной жизнь кончают безотрадно…, – Лара читала тягуче, чуть раскачиваясь в такт и по плечу её змеились волосы, собранные в высокий хвост. Завороженный Костров застыл, его охватила нега и смутное желание остаться в этом безвременье и слушать плач по любви из уст женщины, не имеющей никакого отношения к реальности.

Лара замолчала и случился миг того единения, который сам в себе несёт осознание своей невероятности и неповторимости.

– Отомри! – вскрикнула Лара, и ладонь её близко-близко мелькнула перед костровскими глазами.

– Простите, вы так читаете…

– Не лучше твоего сына, – заулыбалась Лара.

– Вы знаете Ромку? – удивился Костров.

– Нет, но ты рассказывал.

– Да, возможно.

Игла соскочила с пластинки и Костров рванулся:

– Можно?

– Будь, как дома.

Он удивительно быстро нашёл старое танго Брызги шампанского, мимоходом отметив, что держит в руках антиквариат, от которого хозяин лавки пришёл бы в восторг, поставил пластинку, стремительно шагнул к Ларе, протянул руку. Лара оказалась бестелесной. Или это страх мешал ему чуть сильнее коснуться её. От её шеи пахло терпко и дурманно, как жарким летом в полях. Костров едва удержался от поцелуя. Уроки танцев, на которые отправляла его мать, имевшая по семейной легенде дворянские корни, неожиданно дали себя знать, и Костров вёл легко и умело. Вёл и падал в бездну, и вот уже они кружатся в воздухе, слегка отталкиваясь от облаков, а там внизу суетится город, движется, перекрикивается, смеётся, плачет. И город этот гораздо древнее, чем был, когда Костров видел его последний раз. В нём редки сигналы машин, зато он вибрирует от цокота копыт и перезвона колоколов, у его липовых аллей не отсечены головы, а подле крепостной стены монастыря галдят женщины и трясут платками и зеленью. И неожиданное пластиковое окно, за которым, забыв об упавшей на лоб чёлке, уставшая женщина задумчиво смотрит в пустоту и медленно курит, выпуская дым в лишённый голоса цветной экран, и женщина эта – его, Кострова, жена.

Костров споткнулся в тот момент, когда прозвучал последний аккорд. Лара церемонно поклонилась, и сказала:

– Пора, пожалуй.

Костров вылетел из подъезда, лихорадочно пытаясь разглядеть, сколько показывают часы. Одинокий фонарь работал за троих, лучше всего освещая лужу, в которую Костров шагнул со всего размаха. Два. Два часа. Странно, как в космосе, время не бежит.

Надя спала, в другой комнате тихо постреливал телевизор. Костров заглянул:

– Не спишь?

Ромка не ответил, перевернулся на другой бок, что-то бормотнул. Костров на цыпочках подошёл к тумбочке, нажал кнопку, и комната погрузилась в темноту. Привычно двигаясь на ощупь, Костров разделся, лёг.

– Почему так поздно? – сонно спросила Надя, жарким телом наваливаясь на мужа.

– Потом, Надь, потом. Спи, – Костров обнял её, погладил по волосам вьющимся, пахнущим духами и сигаретами.

В стояке шумнула вода, по потолку метнулась тень, испуганная одинокой машиной. Костров принялся ругать себя, но потом вдруг остановился. Ничего он такого не сделал. Ничего. Просто он никогда не видел таких женщин. О таких даже нельзя мечтать. Они ни при каких обстоятельствах не могут вот так к тебе прижаться во сне, или стоять у плиты и варить суп, или лепить белыми руками пельмени, или развешивать бельё, утирая потный лоб, или ругаться на рынке из-за несладкого арбуза, или… Костров даже не мог определить, что он почувствовал к Ларе. Как ни странно, но это чувство он не назвал бы влечением, он даже был уверен, что не хотел с ней близости, это было иным: что-то невесомое, томное и прохладное. Костров ни разу не изменял жене и не любил, когда о подобном говорили друзья. Верность не была для него обременительна, скорее – приятна и естественна. Кострову нравился его дом, он, конечно же, любил Надю, чуть располневшую и всё чаще усталую, но всё так же весёлую, лёгкую на подъём, успевавшую всё. Любил, когда она неожиданно подходила сзади к нему сидевшему за столом, наклонялась и щекотала его ухо своими мягкими губами, любил её воркующий смех и сильные руки, которыми она обхватывала его шею, выдыхая: