Мария Степанова: Старый мир. Починка жизни

Давай соберем это тело заново
(ножки в Медведково, попка в Чертаново).

Вечный огонь горит, пожирая павших,
Неучтенных, ненайденных и пропавших.

Не отдавай ему эти клетки, клеточки,
Нервные окончания, капиллярные сеточки,

Ребристое нёбо, пух паха и прах пуха,
Нежные перегородки ума и слуха:
Как мы с тобой соберем их на страшный суд?
Кости твои не знали, что их спасут.

Мешочки с семенем, всё, что тело съело,
Железо, за век ставшее частью тела,

Части тела другого тела, лежащего здесь
с прошлого века,

Вместе они составляют нового,
Еще не существовавшего человека.

Поэзия, многоглазое нелепое
Естество о многих ртах,
Находящееся одновременно во многих телах,
Побывала до этого во многих других телах,
Ныне лежащих на сохранении ,
Как то, что должно родиться.

(Но в любой момент археологическая экспедиция,
любопытный пастух,
дюжина студентов в шортах
могут вынуть тебя из земли
как недоношенного младенца
и будут засовывать пальцы тебе в обеззубленный рот)

Судя по количеству фосфора в этих костях,
Поэзия, говорившая по-английски, съела
немало рыбы.

Говорили, и даже одна выпускница богословского
института
Подтверждала, цитируя чей-то докторский тезис:

Мы будем воскресать тридцатитрехлетними,
Даже те, кто умер в семьдесят или в девять.

Тело воскресенья будет уметь, Как положено телу:
Есть и пить что захочет,
Пешешествовать на многие стадии,
Носить на себе одежду, раны, слезы,
Оно будет ходить по воде и растворяться в воздухе,
Оставаться неузнанным и делаться узнанным,
Походить на садовника,
На странника,
На себя и на кого-то другого,
Жарить рыбу на костре и друзей угощать,
Возноситься на небеса и садиться одесную Отца,
Как положено сыну.

Лежа на том столе
Я слушаю звук пылесоса на этаже
Я чувствую ветер над окраиной тела.

И все, что во мне было, стоит как армия
На самой границе с воздухом,
Словно мы еще можем начать и проиграть войну.

Быстро и очень медленно,
Как умная собака сперва наклоняет голову,
Потом понимает, потом побежит к тебе,

Душа проверяет свою коробочку:
То свернется внутри, где труха и усталый бархат,
То гладит сверху кожаные крышки.
Се, под тучей синей и бурой, роскошно хмурой,
Тебя составляют заново.
Там, как рыбу торговка,

Перебирают кости твои и мышцу твою
Дорогие руки врача
И ты лежишь не крича.

В той английской книге
Женщине, измученной родами,
Готовой выскользнуть в смерть как в калитку,
Другая женщина рекомендует быть мужественной,
Все, что надо, говорит она, это сделать усилие.
Она говорит о ней в третьем лице,
Как о героине романа,
Которой та могла бы явиться,
Если бы сделала усилие,
Не убежала, рук не разжала,
Не доказала слабость своей природы;
Мы все должны делать усилие, объясняет она
снисходительно.
На нас лежит ответственность: сделать усилие.
Негероиня делает немужественное усилие:
Истекает
(подземной водой в решето)
Прилагается к мертвым
Замощает собственным телом
Место между мертвыми белыми мужчинами

Разрой мерзлую землю,
Потрогай мертвую песню.
Раздвинь ее меловые губы,
Потрогай пальцем
Твердые клубни зубов.

В одном из темных, из подземных коридоров
Внимательная девочка находит
Чему там находиться не положено:
Оно огромное, его не обойти,
Оно заполнило все место для дыхания,

И для того, чтобы пройти по коридору
(бегом, зажмурившись)
Теперь приходится протискиваться боком:
Там чье-то тело, тело все пространство съело,
Оно замерзло, умерло, ничье.

Крылья тесно поджаты,
Клюв и ножки прижаты,
Клеклый пух, закрытые веки,
Поцелуй в слюдяные перья:
Верую, ласточка, помоги моему неверью.

И вдруг она услышала, что в груди у ласточки
что-то мерно застучало:
«Стук! Стук!» – сначала тихо, а потом громче
и громче.
Это забилось сердце ласточки.
Ласточка была не мертвая – она только окоченела
от холода,
а теперь согрелась и ожила.