Олег Швец - Роудмуви

Самое важное, что со мной происходило – люди. Так что – имена и фамилии в заголовках – настоящие. Настоящих событий – меньше, поэтому прямые параллели можно, наверное, не искать, кроме гибели в 93-м году Лизы Мироненко. Нам тогда едва исполнилось по шестнадцать и, те, кто был на моих выступлениях, могли видеть, как и сейчас чуть не до слез ору текст про нее и ее смерть.

Мой одноклассник Артем Козьмин как-то сказал: «Мы крутые, мы выжили в девяностые». Думаю, что так и есть. Сам он погиб в 2013, так что, пусть эта книга будет для него. Скучаю по дням, когда произносил его имя, обращаясь к живому другу.

1

На заднем сиденье спит дочь, ей почти двенадцать.

Она ещё ниже тебя на голову, а губы дует почти как взрослая:

хлопнув дверью уходит в комнату, не даёт себя обнимать,

и, когда она спит вот так,

ты телом помнишь, как в доме,

где стойкий запах развода,

она прибегала ночью,

укрывалась твоей ладонью

и только так могла успокоиться до утра.

Теперь – темень и дождь, ты – давно уже за рулём,

и вот, на пути – не город и не село,

а точка на сгибе карты: в грязи кафе и следы камазов,

свалить отсюда хочется как-то сразу;

пластиковые кресла, бубнит сериал про ментов.

Глянув тебе в лицо, золотозубая дама хватается за кофейник,

ты ждёшь вполоборота, поближе к двери:

вдруг дочь проснется, а тебя нет?

Тебе под силу представить любую жуть, но не эту.

В углу – трое, пиво цедят, зыркают поверх кружек.

Один – черкает кроссворд, а ручку держит, будто это стилет,

и видно, что пороха ему хватит всадить его кому хочешь и куда нужно,

да так, чтоб пикнуть даже не успел.

Забираешь кофе, скрипишь дверью бэхи лохматого года,

до пункта «Б» ещё долго.

2

Твоя бывшая живёт теперь в запинде,

в доме, который и летом трудно прогреть.

У неё, на пути домой, останавливается дальнобой:

подкидывает то проблем, то денег,

она завела собаку и огород, – тоже дело.

Чтобы не спать, ты помнишь, как в девяностых когда-то ночью

вы сидели – коленками к Неве, молодыми задами – к прочему,

вы знакомы примерно час и где-то столько же пытаетесь взяться за руки,

и от того вас ещё больше прёт – сидеть вот так и тыриться на реку.

Она говорит, что парень её – в Чечне ещё минимум на год,

что предки-придурки – гонят её на курсы бухгалтеров,

что она хотела бы выучить английский

и уехать так, чтобы – ничего русского, даже в мыслях,

домик у океана, лабрадор, супермаркеты по субботам,

поскольку, нечего делать в совке с такими мозгами и такой попой.

Ты спорил, конечно, травил иллюстрирующие басни,

поглядывал как в сумерках белой ночи пух на её затылке

ерошится, вспыхивает и гаснет.

А когда всё-таки взялись за руки, поняли, что не можете не бежать,

что улицы в Питере – киноленты на перемотке,

до рези в легких, до радужных пятен в глазах,

в ногу, с одним дыханием на двоих и горячей кожей,

едва врубаясь, что это счастье и есть – бежать вот так, просто потому, что можешь.

Вынесло вас на Средний к парадной незапертой,

вверх, в запах книг, под трёхметровые потолки её коммунальной хаты,

мимо сопящих предков, в дальний угол, за занавеску,

упасть, будто тело у вас одно и пахнет от бега резко.

Так, что стрелки часов впору до крови сжать рукой,

и непонятно чей это пульс так лупит – её или твой.

3

ЖД переезд, поперёк тянется товарняк,

закрываешь глаза: ничего, сзади, если что, погудят.

Полцарства – за боковой плацкарт.

Оттуда здорово видно как проезжаешь всякую жизнь,

и что она хороша, как ни кинь.

Все эти степи, волнами разбивающиеся о насыпь,

все эти стены леса, полуразрушенные сараи,

машины на переезде, с потушенными глазами,

домики с геранями на окошках, тётки с одинаковыми флажками,

городки, будто необитаемые, горизонты все эти, закаты,

от которых и знаешь, что мир – не целлюлозная карта,

а тёплый, живой колобок.

И что впервые тебя оставили все в покое,

ты никому не нужен в самом хорошем смысле этого слова,

и это дико важно, если вообще не самое основное.

4

Утром, пока вы метёте манку, мама чуть сверлит тему неспешных пирков,

папа прячет глаза за потрёпанным Спид-инфо,

на котором написан номер квартиры карандашом.

Ты смотришь на зазнобу свою через круглый, под ситцевым абажуром, стол

и врубаешься, что не помнишь, как её звали: катя? маша?