Андрей Варвар - Живопись, или Живые письма

Этому письму суждено подвести некий промежуточный итог, быть и сухим, и метафоричным, и возвышенным, и жалующимся.

Искусство – это самый ненадёжный и непредсказуемый актив на бирже жизни, это самый рискованный вклад, потому что никогда не знаешь, под какой процент заложены все твои сбережения стараний. Банк признания может и обанкротиться, не дав взамен ровным счётом ничего, а может и наградить огромным процентом, сделав миллионером.

Но здесь дело даже не в прибыли, а в затраченных ресурсах, главный из которых – время. Втискиваешься в пустоту бегущих стрелок, они несут тебя вперёд, словно экспресс, летящий без остановок. Вот только билет в один конец и без места назначения, вот только время уже не вернуть, если судьбоносный вагон оказался не тот. Может, в моём купе должны ехать не романтичные писатели и философы, а люди совершенно других профессий?

А стоит ли вообще ожидать что-либо от искусства? Разве оно, подобно капиталу, приносит прибыль? Моё грубое экономическое сравнение навеяно всё большей рационализацией жизни. Якобы непременно должна быть некая последовательность действий и конечный результат, их оправдывающий. Для баланса пусть живёт и процветает иррациональность с её безвозмездностью, убыточностью и бескорыстием.

Поезд творчества – вперёд! Деревья, станции, бесконечно сменяющиеся ландшафты, люди… Всё несётся в противоположную сторону, всё удаляется, и только твоё праздное одиночество, будто сбитое с ног в один прекрасный и ужасный момент, недостающим кусочком мозаики вдавливается в змеиную цепь вагонов и устремляется в опасное и тягостное неизведанное. Роковой миг, и ты более не принадлежишь самому себе, невольно становясь заложником ремесла. Это уже не просто люди, это уже не просто взгляд, это уже не просто слово – всё это расходный материал новых и новых миниатюр. Ты не можешь пропустить броскую реплику мимо, как не можешь уклониться от хлопьев снега, застилающих глаза. Ты не можешь не смотреть и не наблюдать, не имеешь права забывать и быть равнодушным, как машинист, священный долг которого – исполнять свои обязанности, несмотря на тяжесть падающих век. В твоей жизни становится всё больше красных, запрещающих сигналов светофора, но только это обилие «ты не можешь», только это рабское, безальтернативное служение и выливается в парадоксальную, доселе непознанную свободу.

Да, моё лицо овевается буйными ветрами. Да, мои глаза не смыкаются. Да, я уже не совсем человек, ибо стал частью отлаженного механизма. Но, чёрт возьми, насколько уверенное, победоносное, ликующее, свободолюбивое «да» вырывается из переполненной груди, разлетается по округе, будто гудок поезда, слышимый в туманно-дождливую погоду за десятки километров. Любой пишущий, каким бы одухотворённым он ни был, ожидает ответа на этот клич свободы, на это святое «да».

Моё творчество напоминает театр одного актёра. Его ложи с любовью сконструированы неумелыми руками. Каждое место пронумеровано и символизирует одну из миниатюр. Вместимость небольшая: всего семьдесят семь избранных (?) зрителей. С выпуском этого письма в свет появится семьдесят восьмое.

В этом театре нет аплодисментов, здесь постоянная, давящая тишина. В этом театре нет занавеса, но он непременно появится. Чёрный. Чёрный кусок траурной ткани, прикрывающий позор почившего актёришки.

В этом театре нет декораций, ведь я не работаю с грубостью форм, я не избираю лёгкость, предсказуемость, популярность фактуры. В этом театре нет зрителей. По крайней мере, для меня, потому что я никогда их не вижу из-за ослепляющей повязки на глазах. А что же есть в этом театре?

Помимо пустой книги отзывов, в нём – искренность и труд, эмоции и смысл. В нём – единственная попытка возвыситься над собой, победить себя, доказать свою состоятельность и право на жизнь. Вместе со мной на сцене играют одержимость, целеустремлённость и надежда. Надежда на то, что однажды я прозрею и увижу перед собой нечто большее, чем полный зал. Однажды я увижу, что всё это было не напрасно.

А пока…

Я заставляю себя оборачиваться назад, соединяя беленькие кружочки, выстраивая чёткие линии, как в старинной английской игре мельница. Иногда ошибочно, иногда случайно, иногда намеренно я ставил фишки на, казалось бы, неподходящие места, но со временем понимал, что только так-то и нужно было поступать, только это и ничто другое ведёт к успеху.

Я утешаю себя, возвращаясь в прошлый год, в бесплодную, холодную, праздно одинокую, бездушную, мечущуюся, измученную петербургскую зиму.