Игорь Шахин - Ангелы живут в аду

Несколько дней на общелагерных линейках упивался своей исключительностью. Как же, «товарищ председатель совета дружины, отряд такой-то…». Довольно скоро это ритуальное стояние в центре поляны на виду у трехсот человек утомило, меня разглядывали всего, во всяком случае, так мне казалось: и поношенные кеды, и совсем не модные брюки, и, может быть, даже ногти на руках. И вообще было неуютно стоять и изображать из себя неизвестного человека. Пустое это было дело, неприятное. Может быть, сейчас, когда где-то рискуют вводить школьное самоуправление, такие вот «председатели» знают цену себе, другим и решают все. как надо. Ре-ша-ют.

А я тогда был манекеном с биркой.

После того как однажды моих товарищей по отряду старшая пионервожатая привела на совет и предложила исключить из лагеря за то, что они несколько часов «болтались неизвестно где», я сказал: «Где они были – известно, а председателем больше не буду». Меня спросили о причинах, и я ответил: «Скучное это дело». Мне предложили делать его интереснее. Я откровенно признался: «Не умею». Это было по-людски.

В этот же день с исключенными ребятами я забрался в то место, где они «несколько часов болтались», и до позднего вечера из зарослей орешника мы наблюдали за тем, что происходило в тайном загоне для свиней. Их было пять или шесть, здоровенных, ленивых. Уже после отбоя мы обнаружились в лагере. Утром меня тоже исключили, но никого домой не отправили, потому что пропал Ефимов.

Всем лагерем стали его искать, а машина тем временем отправилась в город, водитель торопился за продуктами. Я знал, что Ефимов рано утром уехал на попутной в город к своему отцу по нашим делам, но искать его было интересно всем, и я ничего не сказал. А потом от нервного напряжения разревелась наша пионервожатая Катя, и я ее успокоил: «Он скоро с отцом приедет».

Мы с ребятами, и уже вместе с Катей, ушли в лес, к загону, набрали гору грибов. Она и в грибах толк знала… Как я ее любил… Сердце ныло…

Эти грибы нам жарили на кухне, и молодые поварихи подмигивали и говорили: «Это ты привез те штучки?»

К вечеру вернулся Ефимов вместе с отцом и милиционером. Они ходили к тайному загону, удивлялись там огромности свиней и тому, на каких шишах животные так вымахали. В город они уехали, прихватив с собой начальника лагеря и завхоза, так наивно пренебрегших любопытством юных стукачей. О нашем исключении из лагеря не заговаривали, и до окончания смены мы успели сделать еще кое-что интересное…

Там же, в лагере, я узнал, что в городе живут почти одни девчонки – съехались на новый хлопчатобумажный комбинат, а парней не хватает. Понаслушался историй об их безудержной любвеобильности, в истинности которых не сомневался, что теперь вызывает у меня улыбку. Ну и лопух же я был. Одним словом, недоумок. Тогда я впервые как следует задумался о женщинах, ничего в них толком не понял, но решил, что это еще те штучки.

Я и сегодня не могу утверждать, что в этом познании мало-мальски продвинулся к истине. Конечно же я говорю не о всех женщинах, которых знаю и знал, а о тех, что с первой встречи вызывали во мне смятение, подавляя волю. Общение с ними с моей стороны проявлялось в виде невнятного бормотания и поступков, отдающих истерикой, что, конечно, я думаю, не могло не быть смешным со стороны. Но чем дольше длились подобные нелепости, тем вернее эти феи привязывались ко мне.

И всегда наступал такой момент, когда я под разными предлогами убегал в спортивные рекорды местного значения, потом, в институте, в изматывающее штудирование предметов или в гитару. А на третьем курсе – печально об этом вспоминать – я убежал от Марии в поспешное бракосочетание.

Это было по-божески, и поэтому оно закончилось уныло и нелепо…

Два дня назад в Москве, на Казанском вокзале, короткое время той семейной жизни я вспомнил за несколько минут. Выйдя из вагона, я не пошел вместе со всеми пассажирами с перрона, а остановился в сторонке и стал рассматривать проходящих мимо. Чтобы выйти из поезда в Москве, в столице и – стоять?! Такого за мной еще не водилось. Но, думаю, виной всему тот сон в поезде. Вот так стоял и смотрел. И увидел Марию. Она шла вдоль вагонов, переругиваясь с мужчиной, старше ее лет на двадцать, и изредка обращалась к пареньку. Он походил на студента. Отец и брат? Брата у нее, кажется, не было, а вот, что старше, для отца возрастом не вышел.

Она уже прошла мимо и оглянулась. Сразу узнала. Удивилась? Испугалась? Обрадовалась? Трудно было понять, лицо ее выражало все, что хотите. Мария извинилась перед спутниками, подбежала ко мне, взяла за руки: «Ты! Это – ты, но какой-то весь из себя благополучный». И так она всегда: сначала искренность, а потом насмешка, а уж следом – в глазах сплошная глупость.