Александр Петров - Тут и там

«Я уже не горю!» —
сказала жар-птица.
А парень ей
в ответ – «Гори!»

«Гори внутри,
как уголь,
жаром
и снаружи
опереньем.

Перо твое
– луч.
Живуч, могуч,
не застится
ничем.

Сказочный герой
твоим лучом
сердце царевны
разогрел, как сургуч,
и присоединил
к себе —
вернул дереву
золотой иверень.

А тебе
я верный,
как бумаге —
перо.

Голову тебе отрежу,
сердце выну,
черное пламя начну пить,
о жар-птице, девице,
буду мечтать,
писать, говорить».

Вот, кажется, как
в сказке – «вдруг!».
Человек,
добряк он или чудак,
сноброд или сумасброд,
скользнул,
без казни,
болезни, возни
и тормозни,
в последнюю четверть жизни.

В нем,
бывает нередко,
ночная бабочка
не спит. А в черепе
горит лампадка.
Он становится
человеком-ночником
и чувствует, как
на спине
часы спешат, считая
его век.

Последняя четверть
луны
ходит вкруг
его головы.
И спутницы темной,
воровки
(потому и светит),
тело тоже стареет,
но она новолунье
носит в запасе,
как имущество,
унаследованное без заслуг.

Число дней,
часов, секунд
до её возрождения
словно врезано
в камень,
лунный или земной.
Она сегодня
вываливается,
как старуха у Хармса,
из окна,
а завтра на веточке яблони
будет сидеть – красивая, молодая,
вроде, без греха.

Не то что он,
человек!
Он – беззапасный.
Всё, что годами
копил, хранил, боронил
от порчи, прятал – зря!
Не впрок!
В запасе у него
не когти,
как у кошки —
смерть не вспугнет,
когда стукнет срок.

Четвертой четверти
конец не отсрочить,
как свадьбу.
А блины,
водка, селедка, икра —
годны для покойника
и для жениха.
Как и труба.

Но в его почтенном возрасте
разница между похоронами
и женитьбой
(или просто сексом,
если еще мужчину
привлекают зрелые дамы) —
в таблетках виагры.
Афродизиаки,
в том другом мире,
ни к чему.
Как и клистир,
между прочим.

А когда ангел
начнет трубить,
что до его ног
доползла
заветная черта, —
никто не знает.
Знает – Бог.
Ну, и черт,
виновник торжества.

И адского спектакля
вам режиссер
известен,
он враг мракобеса
и сторож
непричудливой любви.

Он телеса
грешников,
в плену у страсти,
несравнимой ни с чем
под малым небосводом,
превращает в тени.

А в вечных селениях
над скорбной тенью
властен огненный вихрь,
продувший и меня,
хоть был я там, в аду,
пока как зритель.

Вергилий,
нетленный
и как «родник
бездонный»,
он и мой учитель.
А в веру
погруженный
Данте Алигьери —
он сострадающий проводник
в повести
о гибели в час любви
Паоло Малатеста
и Франчески да Римини.

«Жаль!», —
шепчет еще в цвете лет
Александр Блок.
«Пока читали,
мы не отстранили маски.

В пьесе двинулся лес,
а мы сидели, почти
как на картине Матисса,
в роскоши и покое,
но в светской одежде
и без наслаждения,
без соприкосновений,
без ласки.
За окном большой
пестрый кот
и целующиеся голуби
в снегу, на крыше,
а в комнате у нас
болтовня,
досада, пустота.
Прошли времена
Паоло и Франчески».

Александр не прав.
И современная Франческа,
в джинсах
или в изысканном платье,
жаждет неугасимой
искры эроса.
Где искринку найти?

Молодому трудоголику Паоло,
когда грозят скудость
и денежная нехватка
покоя не дает вопрос
исполнятся ли,
хоть на авось,
непроходящие мечтания
о благополучии, удаче.
А затем уж
о супружестве, забаве.

И, лишь как далекий отклик,
бред о доблестях,
о подвигах, о славе.