Анатолий Богатых - Против течения. Избранное

мы так же, корчась, упадём…

Оставив дом, за грань родной державы
уходим мы – куда труба звала, —
как будто вновь – как встарь – орёл двуглавый
вознёс над миром хищные крыла.

Горяч и ярок свод небес Востока,
длинны дороги, долги злые сны.
А впереди – во тьме – рабы пророка,
чужого бога тёмные сыны.

Зелёный флаг; зловещий полумесяц,
как век, ущербен. И приказ не ждёт:
в любом бою, в жестокой кровной мести
тебя нательный крест обережёт.

Ах, не про то! И где он – бранной славы,
с равнин дунайских и балканских мест —
наш гордый стяг, омытый кровью правой?
Где Православья, торжества Христова,
стальным штыком, живым Монаршьим словом
в д р у г и х боях спасённый нами крест?

…Так далеко трубач поёт сраженье,
тех перевалов так неясны льды.
Но пыльный ветер в Русские селенья
приносит запах гари и беды.

До утра
не уснуть, себя измучив,
помня дня и ночи связь,
втихомолку матерясь —
вполсловечка, вполсозвучья, —
и тоска глухая, сучья,
с коей дружит долгий век
всякий Русский человек,
не даёт уснуть, зараза,
сторожи её вполглаза —
а вполглаза не уснуть!

Кличешь рифму… Мука, право, —
та же ересь, та же муть:
За распутство и за блуд
черти бабу волокут
на бесовскую расправу,
на потешный чёртов суд.
Что, откуда?! Не уснуть.

Над страной декабрь, и муть
облаков, и ночи темень…

Изнутри взломала темя
мысль-убийца: не уснуть
до утра!

А с утра…
Смотри и слушай, —
как до полночи с утра
выворачивают душу
дел заплечных мастера…

Богом помечен и лирой повенчан.
В святцах не значится имя твоё…
В тёмном Отечестве нашем под вечер
ищет ночлега себе вороньё.

Смертное тело оставил своё
пасмурным зимним, заснеженным днём.
Вечна душа, – и твоей, человечьей,
мчать по дороге высокой и млечной,
мчать незакатным высоким путём,
вечную жизнь обретая в Творце.

Что же в земном ты увидел конце?
Лик Петербурга, туманный и зыбкий,
братьев по Цеху волшебные скрипки,
мёртвых друзей – и подобье улыбки
или ухмылки в собачьем лице…

…Бесталанная родина лучших стихов.
Край закатов горячих. Холодных снегов.
Золотая земля…
Но родная страна
на сто лет чудаками с флажками больна.
Оттого-то и пьёт он, чудак-рифмолов,
день о с ь м о й пребывая в Стране Дураков…

Тепла и света в зимний вечер —
как всем – хотелось бы и мне.
Стою на площади, где ветер
да Пётр Великий на коне.

Да вот – сапожками мерцая,
в песцовой шапке до бровей —
гуляет женщина ночная:
– Ну что ж ты, мальчик?
Посмелей!

А я стою как вор на стреме,
в ней чуя родственность с собой.
Мой труд, – он тоже самый древний,
неблагодарный и ночной.

…Уже на здания резные
ложится мокрый, липкий снег,
уже сапожки меховые
увёл восточный человек.

А я всё маюсь. Тёмной тенью
сливаюсь с тёмным фонарём,
как слился царь на постаменте
с уставшим вздыбленным конём.

– Хоть мгновенье помедли! помедли ещё хоть мгновенье,
и уже не забыть милосердных, прощающих рук
перед сечей великой… но пали волшебные звенья.
О, как призрачно пусто, как мертвенно пусто вокруг!

Отсвет сабли татарской в поднебесье облачном тает
и дымится, дымится кровавым и тусклым огнём.
На ущербе наш век, на ущербе… страна засыпает —
как младенец в утробе – в беспамятстве тёмном своём.

Расскажи мне теперь, как и небо не знало просвета,
как лежала земля бездыханно и немо, а в ней
Благодать воссияла, когда наши земли проведал,
шед из греков в варяги, провидец апостол Андрей. —

Моя поздняя гостья, во времени мы не вольны,
лишь дыханье твоё холодком пробегает по коже,
но глаза открывая, я вижу всё то же:
вечный бег ускользающей волжской волны
и тверское безлюдье. – Рождённой луны
пью настой розовеющий, память тревожа
остывающим отблеском прошлого;
позже
веселят моё сердце рассветные сны.