Борис Кондратов - Black Book

[о] щеловечит.

«Я задыхаюсь от твоей нежности» (с)

Твёрдости мне не занимать!

Ыттык-Кюель – свидетель моей тебе верности.

Эротизируя эго.

Эстет Эфрон —

Эталонирует

[в] Эгоизм.

Юность, юлюся

Южуся

Юдюся,

Юродивый

Я.

(на сцену выходит поэт (или уже на ней находится), в руках – листочки с этим текстом, которые по прочтении он (поэт, то бишь) бросает на пол или в зал)

ХО-РО-ВОД!!!

Заведём хоровод?

Мыслями-разумом;

Апокрифом-копотью

в лоб бью,

тебе невдомёк —

кто? где?

с какой стороны?

знаешь, друг,

сторон давно тут уж нет,

как и нет высоты,

глубины,

привычных тебе измерений,

привычек,

рублей на йены,

занавесок, купленных матерью семь (или семьдесят?) лет назад,

а

материю не удивить подобными сроками —

вот как ты —

получил оплеуху

по-лбу – по-уху,

по-суху, —

и не вразумеешь, что оплеуха вообще была.

я почти тридцать лет сплю

и вижу сон:

«я люблю»,

но,

стоит проснуться и

сладкий туман,

ясен пень, как дурман

и

в

явь:

– этот ёбаный быт,

– этот ёбаный ад,

– да и ёбаный стыд;

– Вавилон моих чувств

(да к тебе, к тебе же, само собой);

– все сомненья, кто – пуст, а кто – полон;

– убежденья, кто – друг, а кто – ворон?

– разум – вот, да толку ничуть,

– сердце – гнёт.

(ну гнёт же!?!)

и ещё сто миллиардов субстанций, фрустраций, деноминаций, геополитики, придурки, сангвиники (я обидел чувства холериков?) – да всем похуй на флегматиков и меланхоликов; не наследуют царства Божия ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники – все слышат только о пидарасах, на всех остальных насрано, похуй всем на алкашей, алчных, чёрных, цветных, поэтов, прозаиков, бумагомарателей, все целлюлозные фабрики всех Китайских Народных Республик; либеральность, демократичность и консерваторство сводятся лишь к цвету домов в Макондо, бешено, бешено безразлично на Мордор и орков —

пусто всё

в сущности,

если разобрать на атомы

матами.

луна!

и всё становится ровно таким,

каким и должно быть,

а день, опустившись, открывшись —

уже не изящны Ноги,

солнце – люминисцентной лампой

над головой, над зеркалом —

что каждый прыщ,

как в IMAX формате —

каждый твой грех на дисплее гаджета

гад же ты!..

и вновь в этот ад —

ну никак

Аиду без свиты,

проклятия шлю —

сам себе.

И, собственно – квиты.

И если Янус – двуликий кот,

То в каждом из нас – двоичный код,

и день уйдёт,

унесёт кутерьму,

ерунду,

пустое.

Когда фаза сна

забирает к Морфею меня,

куря у окна,

Аиду пою я:

«Позор нам, за то, что творим.

За то, что все мы – лишь 0 да 1».

луна вторит мне в ответ:

«отставь сомнения прочь,

ликуй, поэт, пришла

твоя зазноба – ночь».

(на слове «ночь» поэт бросает в зал 20—30 листов, исписанных одним-единственным словом – ночь, маленькая театральная пауза)

ну, конечно же, мы это всё потом уберём и

вот это вот

(пинает листы на полу)

безобразие —

мрази мы,

раз позволяем себе поступаться своими же

– чувствами, мыслями,

– родными и близкими,

– любимыми, нелюбимыми,

– тобой (в первую очередь),

– не тобой,

– кем-то другим,

– «недалёкими»,

– далёкими

– трижды двоюродиво даже не родственниками, но

всё же

– людьми;

– лилиями, причинами, следствиями, анестетиками, наркоголем, молитвами, песнями, прелестными (посмотри на себя) тебями.

и,

раз уж мы прокляты

Чудо-Юдищем

Чульманом – кладбищем белых оленей.

Представляешь, как оно было?

Стадище белых оленей —

ще́мится

умирать.

а мы тут: «я тебя любила, а ты такой козёл»,

ну, или «сок купила, попробуй».

А проклятие,

смеху ради,

наложено, помните,

нами же сами.

Мы всё перебрали,

переврали,

использовали,

потрахали,

сожрали,

переварили,

высрали,

посмотрели

на

в

из

с

подо,

и только тут

начнётся модерн —

век двадцатый;

пусто всё,

в сущности,

если разобрать на атомы

следующие сто лет,

то я не берусь описать

этот век

даже

матами.

Не разберёшь уж, кто жив, а кто мёртв,

Пусто всё.

Все – мертвецы уже очень давно,

И не стать нам с тобой уже мудрецами,

Смотри же – в могилах лежим: в той и в той,