И я преодолею страх
Пред новым или неизбежным.
Что было в сумрачных тонах,
Я перекрашу в цвет надежды.
Жаль, бога нет – я б попросил
Его дать мне на это сил.
*** (Призывно белеет бумага)
Призывно белеет бумага
Маняще сверкает перо.
О, где мне набраться отваги
Ступить через этот порог?
И рифмы теснятся в избытке,
И ритма уж поступь легка,
Откуда же немощи пытка
При виде пустого листка?
Словам не родиться из мрака,
Сегодня ко мне не придёт
Моя повивальная бабка -
Наш брат её музой зовёт.
Моё трудолюбье похвально
И избранный стиль очень бросок,
Но всё же без муз повивальных
Родится строфа – недоносок.
Надежда последняя тает,
Безмолвия крепки оковы,
Вдруг с уст онемевших слетает
Волшебное первое слово.
И книги обо всём уже написаны,
И все слова давно уж прежде сказаны,
Но впечатление такое, будто к Истине
Дороги нам по-прежнему заказаны.
Пустая трата слов – не преступление,
И в чёрном теле держим мы Молчание,
Но только с ним приходит просветление,
И очень молчаливо изначальное.
Как на летающих тарелок интервенцию
На времени нехватку дружно ропщем мы.
Не потому ль возникла вдруг тенденция
Подмены истины местами слишком общими?
Да, в век наш космо-атомно-стремительный
Все выводы весьма скоропалительны.
Погиб солдат в стремительном бою,
Он не пытался избежать удара.
Сейчас мне кажется, что где-то там, в раю,
Он хриплым голосом кричит небесному царю:
«Всевышний, где моя гитара?»
Шальная пуля сослепу пробила
Седьмую – кровеносную – струну.
Нам остаётся выкопать могилу
И проводить в далёкую страну,
И шестиструнную винтовку взяв его
Допеть ту песню, хоть не с прежним пылом.
– Быть может долетит она до слуха твоего,
Пока ещё Хароново корыто не уплыло.
И церемонии скорее завершив,
Наполнить водкою его святую чарку,
И тост провозгласить не слишком яркий:
Тост за неупокой души.
День подстрелив, как птицу в лёт,
Ты вычисляешь в тиши
То квадратуру круга забот,
То кривизну души.
И обвинительный твой падеж
Ищет в кромешной ночи
Узкую тропку светлых надежд
Пой менестрель! Не молчи!
Ночь – западня. Луны кинжал
Целит в горячую грудь.
В этой ночи поэтом ты стал.
Ныне вовек пребудь.
Макнув в бокал фалернского перо,
Презрев, как сон, все будущие беды,
Не ведая, что кто-то жезлом медным
В его зрачках священное тавро
Поставил, он ступил на этот путь.
Сел на коня тревожной масти,
Не усмирить коня, не отдохнуть!
О мастер! Трижды гордый мастер!
Он не вкушал от гефсиманских кущ,
Он не бродил под солнцем Палестины.
В доспехах римских воинов пластины
Пускают зайчиков, а те ныряют в плющ.
Где видел он дворец, фонтан и сад?
Кто дал ему евангельское право
Описывать еврейскую ораву,
Взревевшую при имени «Пилат»?
Одно лишь нам, похоже, стало ясно –
Его труды мы смело отнесем
К тем рукописям, что горят прекрасно,
Горят – но только Вечности огнём.
Этот безумный – о! – этот безумный апрель;
Эти ручьи, это сердце за солнцем вдогонку.
Пан колченогий свою починяет свирель
Пробует ноты – пока ещё очень негромко.
Вам не услышать – не каждому это дано –
Только тому, кто влюблён в эту жизнь безнадёжно;
Только тому, кто пригубив однажды вино,
Так опьянел, что его протрезвить невозможно.
Да и зачем? Пусть хоть кто-нибудь в этом бреду,
В этой толпе одичалой и нервно жующей
Слышит как кто-то невидимый дует в дуду,
Будто транслируют радио райские кущи.

Дождь, холод, перевал, и в общем, каторга,
Чёрт знает, сколько нам ещё идти.
Вдруг впереди встаёт двойная радуга
Счастливою преградой на пути.
И, вмиг забыв про холод, про потёртости,
Про то, что можно ноги промочить,
Мы к радуге бежим, удвоив скорости,
Чтобы успеть под нею проскочить.
Но солнце слишком быстро поднимается,
По радужному хрупкому мосту,
И мост под этой ношей расплавляется
И в синеве небесной растворяется…
Нет, не догнать нам эту красоту!
И хоть не посчастливилось с приметою,
Читать дальше