Нет. Спать я не могу сегодня и всегда.
Обуревает грудь внезапная тоска,
Или волненье вдруг зажмет меня в тиски,
Иль боль ушедшая врезается в виски.
Рассвет не мил, закат мне не несет ответ,
Луна роняет на лицо холодный свет,
Метель безжизненно поет чудную песнь,
И в мрачности ее нельзя тепла прочесть.
Вороны крик затих, лишь слышен волчий вой,
Вдали колокола поют за упокой.
Сегодня – эта ночь, а завтра – божий день,
Поверьте, только свет для нас дарует тень.
Поедают мое тело вороны,
Черной стаей кружат в небесах.
Я был волен идти на все стороны,
Избежать мог как боль, так и страх,
Но ступил я на путь, предназначенный
Для другого совсем бедняка,
И, неистовым гневом охваченный,
Сам Господь мне грозил свысока.
Не страшила меня кара божия,
Я по-своему сделать хотел,
Потому лез все время из кожи я,
Лишь бы всем доказать, как я смел!
И, противясь судьбе своей траурной,
Не желая ее принимать,
Я воздвиг себе храм белый мраморный,
Дабы чище архангелов стать!
И взрастил я сады гесперидовы,
Слаще яблок нигде не сыскать!
Даже армии мертвых аидовы
Будут меньше, чем вся моя рать!
Но забыл я, забыл, что в отчаянье
Перешел свою тонкую грань.
На чужой путь ступил без раскаянья,
И отторгнул я божию длань.
И пронзило меня мое воинство!
Вверх на копьях своих подняло,
Яблок вкус ядовитый достоинство
Мое в щепки собой разнесло.
И склоненные ветви окутали
Белый мраморный храм без дверей,
Чтоб я был похоронен минутами,
Чтоб мой рай стал гробницей моей.
Провожу свои дни обреченные
На руинах, где ветры поют,
И смотрю я, как угольно-черные
Меня вороны жадно клюют.
Не знаю, что сейчас во мне
Преобладает в большей мере:
То ли печаль, что в глубине
Свила гнездо в своей манере,
То ли тоска, что каждый миг
Тревожит замкнутые мысли,
А может, боли жгучий крик,
Взрывающийся бурей смысла.
Не знаю также я, кого
Мне обвинить в своих проблемах,
И как решить их. Без того
Зарыта голова в дилеммах.
Вспорхнуть с насиженной тропы,
Покинуть клетку, взвившись в горы,
Прекрасней в мире нет мечты!..
Но суждены лишь степь и долы.
Свобода – яркий огонек,
Тревожащий рассудки здравых,
Но дух ее от нас далек,
Нигде нет на нее управы.
Сковала золотом оков
Она нам руки и сознанье.
И только с помощью голов
Мы можем избежать закланья.
Лишь голова – закрытый люк,
Дверь между нами и другими,
Мы или вскинемся на стук
Иль притворимся неживыми.
Не каждый ринется стучать
В чужие помыслы и взгляды,
Лишь глупым хочется играть,
Ломать иных голов преграды.
А мудрецы, отринув все,
Оставив двери нараспашку,
Желают показать свое,
На теле разорвав рубашку.
И вот что странно, всякий сброд,
Забросив злое любопытство,
Не лезет к людоеду в рот,
А лишь зовет его бесстыдством.
Страшна не крепости стена,
Не неприступность к дикой силе,
Страшна немая пелена,
Что обитает лишь в могиле.
Пугает эта тишина,
Самозабвенность гулких мыслей,
Хотя она нам не страшна,
Нет в мире зверя бескорыстней.
Постигший музыку веков,
Мелодию пустынных звуков,
Избавлен от златых оков,
Что на запястьях лишь у трупов.
Иуда прослыл подлецом и лжецом,
Он предал Христа, что был послан Отцом.
Но мир не узнал, как двояко лицо
Того, кто замкнулся в себя как в кольцо,
Того, кто себя пожирал будто змей, –
Уроборос вечный – он тень меж теней.
Предательства горького дым разъедал
Грудь грешника бедного, сердце сжимал
В когтях своих траурных, силясь сломить
Дух верного сына, в Ад душу спустить.
И, самопожрав себя совестью злой,
Иуда осине отдался с тоской.
Но тридцать серебряных звонких монет,
Что символ предательства много уж лет,
Являли не алчность и жажду нажив,
Они показали, как мир земной лжив:
Священники бросили деньги как кость
Собаке-Иуде, родив в нем лишь злость.
И, в ежесекундном раскаявшись зле,
Предатель отдал эти деньги земле,
Поняв, что его заманили в капкан
Монетой пустой, он узрел весь обман:
Сын Господа будет распят на кресте
Лишь только Иуды по глупой вине.
Один из двенадцати верных он был,
Повсюду за мудрым Иисусом бродил,
Но только в душе его маленький грех –
Читать дальше