Сыр обернется коварной приманкой.
После – опять выбегать спозаранку.
Звери, покорные участи рабской,
Вечер свой скрасят наивною сказкой.
Музыка. Свет. И лоснящийся глянец:
Вновь подменили мошенники танец.
Глупые мыши бегут без оглядки
В страхе без сыра на вечер остаться.
«Красное солнце, алабандин…»
Красное солнце, алабандин,
Мерцает под облачным кружевом
В алебастровом пухе перин
Ярким воланом воздушным.
И алар нарядился шитьем,
В золотую тонкую нить
Под небесным лазурным щитом.
Сквозь алань видно стрелы-лучи.
Ярко-желтый, шуршащий атолл
Средь широкого моря лесов,
Словно вышитый мастером шелк
И чудесный для бабочек кров.
Род изысканных, плоских вершин —
У подножья косого дождя.
Для родимой планеты Земли —
Чуть трепещущий гимн соловья.
«Клавесин и пышные платья…»
Клавесин и пышные платья,
Бриллиантовый дождь на стенах.
Вальсируют пары средь красок
На картинах, подлинных фресках.
Золотые прически и кольца
В свете ярком блистают, искрятся.
Мрамор тонкий в манере барокко.
На столах – и напитки, и яства
В день страды и жары ломовой —
Плуг и лошадь на поле бескрайнем,
Пот селянин со лба утирает.
Тяжело в барском поле, хоть вой.
Униженье, кабацкая пьянка.
Труд за грош, труд за хлеб.
В избах каши на семь человек
Приготовили бабы-крестьянки.
«Исповедник-дождь да молитвенник…»
Исповедник-дождь да молитвенник
По-над городом, по-над церковью
Окрапил воров, вечных грешников,
На себя принял полуистину.
Льет и плачет сын с Богородицей.
И весною он, и по осени
Провожает голь мимо вольницы.
Дождь – бездомный сын за околицей.
Хоровод вели предки гордые,
Вызывая дождь в поле солнечном,
Внуки Даждьбога, дети кроткие.
Простирали вверх руки стертые,
Простодушные до наивности,
Сизоокие, белокурые.
Не заметили пламень внутренний,
От земли сырой ждали милости.
Их вела судьба: не дождалися.
Пораскинули крылья соколы
Да упали вниз, где-то около,
Не испив до дна разудалости.
«Сажей вычерчен переулок…»
Сажей вычерчен переулок.
Неумелый художник – ночь,
И я, как палатный недоумок,
Которому спать невмочь,
Бреду без цели и воли
По асфальтовым рытвинам тьмы
После длительного застолья,
Не пытаясь выстроить мысль.
Колебание ветра и тени
Вопрошает у сердца приют.
Словно мертворожденный гений,
Тело вызвано им на суд.
И звук посредственной музыки
Останавливает перед авто,
И спина невольно сутулится,
Как написано на роду.
Шляпу – прочь. И ботинки намокли.
Я теряюсь, и улица – тоже.
Эха безответный окрик,
По спине пробежала дрожь.
Словно кошка из подворотни,
Силуэт мой крадется во двор.
И в кармане – не больше сотни
Честных денег: я ведь не вор.
В окнах гаснут ночные огни.
Я бродяга без роду и племени,
Без моей ненавистной родни.
Я недоучка в четвертой степени.
Друг мой, клен, срублен под корень.
Одиночество так и грызет нутро.
Вот она, поэта доля:
Черный свет карих глаз да вино.
«Печаль меня взрастить успела…»
Печаль меня взрастить успела
На почве бедной и сухой.
Я плохо танцевала, пела
И стала дочерью плохой.
Ревнивый гений самолюбья
Меня питал и вразумлял.
Я не такая, как все люди,
Войны потомок и менял.
Кривая лестница на небо
Едва меня не забрала.
Я стала верить, и молебен
Я совершала куполам.
Да только пусто было в сердце,
И крест меня не вдохновил,
Устала думать о запретах
И подросла по мере сил.
Живее мыслится на воле,
Где степь, и горы, и леса.
Я о такой мечтала доле,
Где места нет моим слезам.
И породнилась я с тобою,
И часть меня родилась вновь,
Забыты подлости и горе,
Проникновенен новый зов.
«Тебя сегодня нет. И мне не спится…»
Тебя сегодня нет. И мне не спится.
Молчание, как каменный удар.
Мне завтра будет ровно тридцать.
Шампанское на землю лью. Пожар.
Читать дальше