Максим Волчкевич - Техника акварели

от силы солнечной зависит,

как все растительное царство:

чем ярче воздух раскаленный,

тем стебель слаще, и кислее

яд муравьиного укуса;

тем тоньше аромат цветочный

прохладным вечером, богаче

узор на крыльях драгоценных

летучих гусениц… Однако,

как хорошо, что сотворен он

в миниатюре: на ладони

жук умещается рогатый,

кузнечик, мыслящий ногами,

и даже бабочка, подобно

открытой книге. Невозможно

принять гигантских насекомых:

тогда бы против нашей воли

они селились с человеком

и отвращение внушали.

Мы ненавидим тех, кто с нами

живет, кто кров и хлеб наш делит:

мух, что на сахар белоснежный

садятся черными ногами,

и хитроумных тараканов,

от наказания бегущих, —

они нам равно неприятны.

Два мира, столь различных между

собой, как наш – и насекомых,

не существуют вместе: сколько б

мы ни приписывали разум

стручку гороховому или

нежно-зеленой балеринке —

для нас личинки и стрекозы

едва ль ожившие растенья.

Вот если мысленно мы с ними

вдруг поменялись бы местами,

когда бы вместо великанов

вдруг оказались муравьями —

скорей всего…

В конце стола, у бездны на краю,

душа моя, я сладкое люблю:

плоть рыхлую у испеченной сдобы,

как тело коронованной особы.

Ведь не секрет – мучное мне вредит…

Но лишь цукат его опередит.

Какая легкость в булочке, заметь!

Она уже не в силах располнеть

и больше стать от воздуха и крема,

а все растет… Какая это тема!

Но миг прошел – бедняжку не вернуть.

И насладившись, хочется зевнуть.

Так мир устроен, и не надо слов.

Опять объелся дедушка Крылов.

Простим ему необходимый отдых,

стул отодвинем – больше он не съест.

А коль в партере нам не хватит мест,

не будем строги – постоим в проходах.

Я бражником порхаю

сегодня целый день

и нюхаю, вдыхаю

персидскую сирень!

Она крупна, лилова,

рассыпчата на взгляд,

и я даю вам слово —

вкусней, чем рафинад!

Есть тайная наука

менять цвета, места,

быть легким, как шкатулка,

в которой пустота.

Цеди ее по капле

с друзьями во дворе,

стань дымкою на Капри

и мухой в янтаре.

Клади на эту прелесть,

пока не слишком пьян,

в лучах весенних греясь,

ты «рыбу» и «баян».

И в назиданье внукам

сыграй в немом кино,

где падают со стуком

все кости домино.

Ты запомнишь травинку заката

между шпал почерневших, где зной

пахнет углем, как щебнем лопата,

и не движется воздух земной.

Впереди огонек светофора

задрожит на свободном пути.

И до станции будет не скоро —

все равно до утра не дойти.

Солнце сядет – и с насыпи пыльной,

где вьюнок под ногами цветет,

ты увидишь, как месяц старинный

над притихшею степью встает,

как трава между рельсов, услышишь,

неподвижно звенит от цикад.

И поймешь, ничего не попишешь,

где кончается этот закат.

Это будет дорожка на склоне

или, может, вершина холма,

но ее не касаются кони

в темноте – они сходят с ума.

Это будет окрашенный светом

безымянный участок степной,

где становится каждый поэтом.

Но обходят его стороной.

И тогда это самое место,

на котором кончалась земля,

вдруг уйдет, как вершина оркестра

или тонущего корабля.

Ничего не останется, кроме

того краешка вечности, где

алый отблеск лежал на соломе

вместе с ночью. И верил звезде.

Насыпь железной дороги

тронута акварелью —

на километре утра

облачко иван-чая

Живи легко, испытывая радость

созвучий тех, что смерти не слышны, —

из стебелька высасывая сладость

и музыку творя из тишины.

Не прекословь. И, сам того не чая,

в обыденности к Богу прикоснись —

великое пройди, не замечая,

и малости ничтожной поклонись.

Выпал снег. Будто снят с пялец

кружевной покров толщиной в палец.

Все покрылось снегом: свекла, брюква.

Хорошо видна на белом каждая буква.

Ртуть упала в градуснике. Cтало слышно,