Александр Соболев - Между волком и собакой

Хоть цвет прически несколько поблек,
он как-то не собрался в Гваделупу,
и, стало быть – приличный человек! —
не кушал черепахового супа.
Бывал женат. Досаднее всего,
что сей париж не стоил люминала,
но бразильянка юная его
кофейными ногами не сжимала.
И к нашим девам он недоприник,
не надышался миром и сандалом,
хотя, конечно, слышал женский крик
не только в кульминации скандала.

Как уверяют древние китайцы,
он мог копать – а мог и не копать:
узоры папиллярные на пальцах
и так сулили масло. Он кропать
умел разнообразные поделки —
весёлое лихое ремесло! —
когда строка летела лёгкой белкой,
а из глагола дерево росло.

Он верил, как велел его устав.
Каноны оставляя без присмотра,
не знал ни ритуала, ни поста,
но мог и голодать недели по́ три.
Он не любил брехливую печать.
Ему уздечки были не по сердцу,
но как-то умудрялся сочетать
черты космополита и имперца.

Он люто ненавидел термин «жрать» —
сырую нефть, надежду, судьбы, баксы,
где власть лежит на всём кислотной кляксой,
подшипники истачивает ржа,
и где из глины в про́клятом гробу
опять встаёт неистребимый Голем…
Как часто он благодарил судьбу,
что не стрелял и слать на смерть не волен.

А что любил? Любил дрова колоть,
чтоб звук был полон . Утреннее солнце
и лунный перламутровый ломоть.
Грозу и снег. Живые волоконца,
протянутые в завтра. Трель щегла,
Тынянова и горные поляны,
и женщину, которая могла
умножить звук и смысл – и быть желанной.

И были дети. Многого хотел —
но в лучшей теме он не разобрался.
Он не доделал половины дел,
но в половине случаев старался…
И вот, кроя к жилетке рукава,
разглядывая сброшенную кожу,
он знал, что долг придётся отдавать,
не здесь, так позже.

Неукротимость Сатаны
и смерть, играющая в жмурки,
узлом зловещим сплетены
в дракона бронзовой фигурке.

Один бросок – и ты погиб!
Не обмануть грозящей пасти.
Но гребня бешеный изгиб
смирён ошейником шипастым.

Точна причудливая лепка,
и завершённость темы в том,
что жуткий зверь своим хвостом
себя за шею держит крепко…

Жара над городом висит,
и солнце – мутной кляксой.
По-над обочиной трусит
дракон размером с таксу.

Какой скандал, какой загул
довел его до точки?..
Наверно, чижика сглотнул
заместо царской дочки.

Суров кармический закон
в далеком прошлом драмы,
а наш классический дракон —
на поводке у дамы.

Язык закинут за плечо
тоскливо и устало,
и синеватый дым течёт
из жалкого оскала.

В мартовском небе, в воздухе хрупком
мчит через звёздный мрак
фея ночная в легкой скорлупке,
сея любовный мак.

Падают зёрна в пенные кубки,
снегом летят на всё…
Фею ночную в тёмной скорлупке
чёрный дракон несёт.

Счастья ли ждёте или сольёте
губ и объятий пыл —
где-то над вами – фея в полёте,
в трепете тонких крыл.

Делириум тременс [2] Белая горячка. имеет в активе то,
что вдруг исчезает грань. Зоопарк Денницы
с набором рогов и копыт, пятаков, хвостов
сожительствует с душой, а не просто мнится.
По слухам, приятного мало. Дверной глазок
в преддверие пекла обычно задёрнут шторкой,
но если туда заглянул хотя бы разок —
так это не глюки, и дверку лучше не торкать.
Но время имеет свойство идти назад.
Хотя бы и близко не пахло зелёным змием —
бездонное «было» вернёт пережитый ад,
и память поднимет чугунные веки Вию.

Мальчонке всего-то исполнилось пять или шесть.
Обычный ребёнок, детство без лишних стрессов,
и вряд ли он был законной добычей бесов,
но речь не об этом… Кошмара чёрная шерсть
его не спросила. Мозги опаливший жар
две ночи подряд служил одному и тому же:
меж этим и тем куда-то делась межа,
оставив ему непосильный посмертный ужас.

…Он был содержимым безумно жуткой тюрьмы,
и тьма была её единственной сутью.
Он был амёбой, кляксой, гримасой тьмы,
в себе заключавшей зыбкое бремя ртути.
Он был существом, пробитым тупой иглой,
беззвучным воплем, агонией и надсадой,
и только животный страх сохранял его —
на долю мига – от будущего распада,
не смерти второй, а вовсе не-бытия.
И зная уже, что края ему не будет,
себя на исходе, дрожало жалкое «я»,
ничем не скреплённое в той кромешной посуде…
Баланс на оси, где малейшей опоры нет,
и судорожный пароксизм эфемерной кожи
угрюмой смолой пропитывал чёрный свет,
и муки секунды с вечностью были схожи.