Михаил Дынкин - Дом Фауста

Сидели козы, размышляли козы,
точнее, медитировали в позе
дракона, созерцали мандалу.
А сам дракон козлёнка съел и выпил,
да перебравши, из бойницы выпал
и рухнул в море, и пошёл ко дну,
но вынырнул, и вот – решил поплавать.
А рыцарю совсем отшибло память,
когда его ударили щитом
разбойники из Колдовского Леса…
Вообще-то он хотел спасти принцессу,
но посчитал спасение тщетой;
послал всех на хер и ушёл в монахи.
А мойры – или это просто пряхи —
наложницы по правде говоря,
мозги служанкам пудрили в гримёрке;
одна из них царю рожала орков,
но в этой сказке не было царя.

Служил Гаврила банкоматом
для хитрой маленькой жены.
Он сам себя забрил в солдаты
и сжёг последние жиры
в боях под городом Неровно
(сплошные ямы и бугры),
когда воздушные паромы,
согласно правилам игры,
сопровождал на дирижабле.
А как окончилась война,
стал кавалером Алой Жабы,
вольноотпущенником на
четыре стороны, но это
излишне, если напрямик.
Вооружённый пистолетом,
Гаврила – правильный старик —
в ушитом дембельском камзоле,
так под Неровно и осев,
несёт отборных инфузорий,
размером с взрослых карасей
на местный рынок. Глянь, как бойко
идёт торговля в наши дни,
и волосатую ладонь-ка
за новой дозой протяни.
Ты тоже был железных правил,
служил в Неровно палачом,
не уважать себя заставил
и не жалеешь ни о чём.

Было у старика три сына: старшой – живой,
средний – покойник, а младший – нестроевой.
Или наоборот. Так ли, эдак, тоска берёт
думать о том, как тот старик живёт.
Значит, не нужно думать совсем-совсем.
Да ведь и сыновей-то на деле семь.
Мёртвые ли, живые – одно лицо.
Это у них впервые в конце концов,
чтобы на свет рождаться и умирать.
Сёстры зовут их: «Братцы, айда гулять!»
Были, видать, и дочки у старика.
Автор дошёл до точки. «Пока-пока!» —
крикнул, на воздух вышел, вернулся. Упс,
чуть не столкнулся с мышью, разбил графин.
Смотрит, сидит на печке огромный пупс,
пьёт из железной кружки чаёк-чифир.
«Как тебя звать-то, милый?»
«Меня? Илья!»
«Где твои сёстры, братья, семь я, семья?»
Пупс говорит: «Будь ласков, плесни чайку.
Это другая сказка, а ты – ку-ку».

Ехал Ваня на сером волке из сказки в сказку.
И в одной из сказок волк превращался в таксу.
А в другой сам Ваня волком был по сюжету.
Что ни утро, рядом с очередною жертвой
просыпался, кашлял кровью ли, акварелью…
Поначалу страшно, а потом параллельно.
А совсем в финале голос звучит за кадром:
«Ехай дальше, Ваня, даром что ты ликантроп».
Он и едет дальше, что остаётся делать?
А всего тех сказок, кажется, двадцать девять.
Я люблю шестую за тишину сплошную,
за бессобытийную беспредельность.

Плавал Ваня на печи по реке
за кощеевой волшебной иглой.
Видел Ваня паровоз в тупике —
к лесу передом, к платформе углом.
Видел фермы овцеводческие
и колхозы хоть шаром покати.
Видел череп на зацветшем копье,
а под черепом – катал и кутил.
Так у Вани тяжело на душе,
что душа его вся в пятки ушла.
Станет плакаться в жилетки ершей —
набирают в рот воды кореша.
Скачет Ваня на железном горшке,
запрягает волновой паровоз.
Облетает у него на башке
вялый кустик побелевших волос.
И не парень он уже, а старик —
прячет скуку за усмешкой кривой.
Даже если на ногах не стоит,
ты на кончике иглы у него.

Вывел Ваня коня за деревню,
лёг в траву, закурил самосад.
В фантастических рыбах деревья
над Ванюшей, сверкая, висят.
Облаков проплывает армада.
Самолётик буксует в заре.
Возвращаются ведьмы с парада,
те на швабрах, а те на зверье,
занесённом в Прекрасную книгу,
всё листал бы её и листал:
волкодлаки, драконы, шишиги,
саламандра и дева-лиса.
Осыпают дриады Ванюшу
изумрудами ласковых глаз:
«Ты отдай нам бессмертную душу
и получишь любую из нас».
Страшно Ване, и странно, и в то же
время весело, зубы торчком,
бормотать: «Благодарствую, Боже,
лучше нету, чем быть дурачком».

Там, на речке, придуманной кем-то,
ловят рыбу бухие кенты.
Пахнет воздух сырою плацентой.
Распускаются в небе цветы
голубые с зелёным отливом.
Дом на сваях бредёт по песку.
А внутри человечек плешивый
рубит мясо любимому псу.
Неказистый совсем человечек,
от горшка не видать ни вершка.
Пёс кладёт ему лапы на плечи,
валит на спину, дурья башка.
Есть другие, конечно, дома там:
в тех бранятся, а в этих молчат.
А на пристани чёрт бородатым
анекдотом смущает девчат.
Вылезают кенты из байдарки.
Перегаром разит за версту.
Затаились ликантропы в балке,
ждут, когда отлучится пастух.
«Третий год провожу как в бреду я
в этих гиблых местах… Без обид,
отпусти меня в город, колдунья!»
«Отпускала уже, – говорит. —
Ты уехал и сразу вернулся.
Сел на стул, покачал головой,
сам не свой – ни костюма, ни пульса.
Я заплакала, крикнул: не вой!»