Елена Асатурова - Анатомия подсознания

А в глубине по Вселенной летают звёзды
И распускают на пряжу хвосты комет.
Ты поливай свою розу, пока не поздно —
Завтра остынет светило, померкнет свет.

Кто-то взошёл в зенит, только ты в надире.
Сфере небесной нужен баланс во всём.
В каждом из нас такие чернеют дыры!
На миллион квадратов их рассечём.

Нашим планетам давно не хватает принцев.
Высохли розы, вымер последний лис,
Чучела вместо прежних живых зверинцев.
Космос внутри качнулся, потом завис.

Мы Магеллановым облаком страхи накроем,
Зная конец неизбежный в плену Андромед.
Если прислушаться, где-то внутри шумит море.
Значит, мы живы ещё и увидим рассвет.

Сажусь в электричку Москва-Петушки.
Озябшие ноги в промокших сапожках.
За мутным окном шпалы, словно стежки,
и город приколот поломанной брошкой
к семи пресловутым холмам.
…Напиться бы в хлам.

От книг остаются одни корешки.
От жизни и вовсе – бессовестно мало.
И мне говорят: «Поезжай в Петушки!»
Там можно, по слухам, начать всё сначала.
Проехав Купавну, бухнуть,
чтоб вычленить суть.

А в тамбуре ангел, не пойман – не вор,
под перьями прячет стыдливо погоны.
Забвенье разлить, словно сладкий кагор,
дрожащей рукою в привычный граненый,
всегда на троих, он спешит.
Исчерпан лимит.

Играет гармошка какую-то блажь.
Идёт, как мессия, оборванный нищий.
И думаю, может, закончить вояж,
шагнув на случайный перрон в Омутище?
Пусть пишут другие стишки
про чёртовы Петушки.

Эта луна, как и мир, молода.
Нам не открыли Америк.
Море сожрало мои города,
Выплюнув кости на берег.

Так и белеют. И прячут пески
Остов забытого счастья.
Мы бесконечно с тобою близки
И вместе с тем безучастны.

Ноздри щекочет запах травы,
Пахнут снега весною.
Все наши боги давно мертвы.
Впрочем, как мы с тобою.

Ещё февраль не перечёркнут
И не заточен карандаш.
Перебираю жизни чётки
И жду тебя, февральский страж.

Мне выпадают неслучайно
Трефовый туз и дама пик.
Твоё полночное молчанье
По децибелам, словно крик.

И я кричу, но ртом закрытым,
Тебя пытаясь отыскать.
Так жеребенок бьёт копытом
Нетерпеливо, видя мать.

И припадая к ней, голодный,
С последней каплей молока,
От пут невидимых свободный,
Легко взлетает в облака.

И там, вверху, где бархат ночи
Звезды упавшей режет сталь,
Мой год становится короче.
И начинается февраль.

Мне хрупкая прозрачность ноября
Напоминает бабушкину вазу,
Чьи трещинки, невидимые глазу,
Как паутинки в капле янтаря.

Стекло её легко меняет цвет —
Желтеет, словно листья старых клёнов,
Мерцает то лиловым, то зелёным,
Как только что подаренный букет.

Так и ноябрь – не осень, не зима,
Таинственный сосуд почти наполнен,
И только ваза старая напомнит,
Что жизнь – как год – к концу идёт сама.

Вам кажутся поэты чудаками,
Безумцами, что словом режут ночь
И звёзды выковыривают прочь
Из решета небесного над нами,
Чтобы бросать их в моря глубину —
Пусть светят там русалкам и дельфинам,
Чьи запятыми выгнутые спины,
Как рукопись, царапают волну.

Вам кажутся лентяями поэты —
Сиди, пиши, бумажками шурша.
Не видно глазу, как болит душа,
Разорвана, растоптана, раздета,
До тонких синих вен обнажена.
И что из раны лунный свет струится,
Чтоб вылететь не словом – робкой птицей,
И, как звезда, достичь морского дна.

А рифмы настроенью не подвластны,
И жизни смысл в чередованьи строф,
В предчувствии извечном катастроф.
И в сочетаньи безударных гласных
Мне видится какой-то высший знак.
И тянется рука к клавиатуре,
Чтоб вы мои стихи перелистнули
И вновь сказали: «Ну какой чудак!»

Не пишется. Бумагу рвёт перо
Чернила сохнут, не успев коснуться
листа, оставить след. Разбилось блюдце
любимое, что треснуло давно.