Улица, май; по ночному закону
Луна сторожит по часам
Отсыревшую медь бородавок балконных,
Тупые, как жесть, небеса.
Катается, обратным светом
Заряжена во сне,
Какая-то постылая планета,
А друга рядом нет.
Он между западных людей
Гостит, друзей забросив,
Он выбрал город на воде,
Где чайки над тучей отбросов.
Кожа, нефть и ворвань
Над Эльбой запахи льют,
Надолго поселился он,
Найдя себе уют.
Заносит море в город тот
Бутылки, птиц убитых
И шелуху гнилых пород
От островов размытых.
Заносит море шум богатый,
Но друг от шума в стороне,
Тиха его комната, но сыровата.
И воздуха мало в ней.
Исчезни, луна! Чтобы ночь растаяла,
Чтоб в сердце вбежали годы,
Когда мы блуждали веселой стаей,
Не зная, где встретится отдых.
Не на случайный час,
Но, пущенный с уменьем,
Кружился в головах у нас
Волчок воображенья.
Когда нам говорили: «Вот,
Смотрите: вьется птица»,—
Нам было ясно: время врет,
Лишь клюв и перья выдает
За целую синицу.
Мы сами строили синиц
В запальчивости нашей —
До сих пор живут они,
Крылами в драках машут.
Так это было, далекий друг,
Нам ли бояться в старость врасти,
Когда еще живы моря вокруг,
Моря нашей собственной молодости.
Теперь я спокоен, как якорь,
Что работал много годов,
Что пережил мир двояко:
И над и под водой.
А много воды и хмури
Излечивает от дури.
Вот я выдал себя с головой,
Но как переслать посланье,
Минуя многодорожье?
А! Я забыл, что город твой —
Город приморский тоже.
В черной бутылке письмо обретет
Верный приют — в воду
Бросаю почту простую.
Море тебя найдет,
Море не забастует.
Вот она кружится, бутыль,
Мне головой качая.
Все мы уйдем в водяную пыль,
На черта ли нам отчаянье?
Пусть к Южному полюсу шел Шекльтон,
А Северный взял Амундсен.
При чем расстоянья — союз заключен
На жизнь, на смерть, на сон!
1925
И — по коням… И странным аллюром,
Той юргой, что мила скакунам,
Вкось по дюнам, по глинам, по бурым
Саксаулам, солончакам…
Если б был азиатом я, шел из Мешхеда,
Из Келата на север бежал
От смертельных хозяев, от рабства, от бреда
Нищеты, от кнута, от ножа, —
Гауданским воротам, как лучшему дару,
Поклонился б. Как знамя в бою,—
Ведь они чайрикеру, рабу, чарводару
Говорят: «Здесь Советский Союз».
Гаудан — это петли дороги змеистой,
Перемытые нашей волной,
Гаудан — это окрик и выстрел
Над враждебных хребтов тишиной,
Гаудан — это первый сигнал коммуниста
Под ирано-индийской стеной.
Там врезаются люди простые, как пилы,
В те дела, что совсем не просты,
День и ночь закаляют себя старожилы,
Проверяют себя, как посты.
От подковы коня до квитанций Госторга
Смотрит всё боевым ремеслом,
Здесь глаза выражают вершину восторга
Только тенью улыбки — и всё.
Если б щели в горах повели разговоры,
Если б ночи умели писать,
Мы имели б рассказов невиданных ворох,
На котором сегодня молчанья печать.
Так заботой полны пограничные соты.
Мне однажды пришло на заре,
Что как братья пройдут в Гаудана ворота
Люди с дальних индийских морей.
1930
Ананасы и тигры, султаны в кирасе,
Ожерелья из трупов, дворцы миража,—
Это ты наплодила нам басен —
Кабинетная выдумка, дохлая ржа.
Нет в пустыне такого Востока,
И не стоишь ты, как ни ворчи,
Полотняных сапог Куперштока
И Гуссейнова желтой камчи.
Эти люди с колодца Ширама,
Из ревкома советских песков,
Обыденностью самой упрямой,
Самой хмурой и доблестной самой
Опаленные до висков.
Вручено им барханное логово,
Многодушье зверей и бродяг,
Неизбежность, безжалостность многого —
Всё, о чем скотоводы гудят.
И когда они так, молодцами,
Прилетят в Ак-Тере как гонцы —
Это значит, что снова с концами
Сведены бытовые концы.
Это значит — в песчаном корыте,
От шалашной норы до норы,
Чабаны-пастухи не в обиде
И чолуки-подпаски бодры.
Читать дальше