Владислав Черенков - Три ада

Оконченная пьеса для электрического пианино

Я жестокий,

будто Коба,

я закован

в океан,

но бурей

было

всегда

мало.

Мой смычковый опиат:

снег комом —

бриллиант

превратился в фельетона

фолиант,

правда – так!

Полуто́ны камертона

прозвучат в моих полутона́х.

Часов я спал —

полутора,

но проснуться мне

к

у т р у

пора,

чтобы

д н ё м

вам доказать,

что

в е ч е р о м

хоть что-то сто́ю я.

А

н о ч ь ю

поставят статую,

где стою́ я

на троне —

семнадцатилетний.

Хвалю себя —

как самоопыление.

Я хочу докричаться —

в р у п о р,

свои мысли заселять вам,

как р у п о р,

но походу мне свяжут

р у к и.

Мысли —

пейзажи,

но смыслы —

как

пятиэтажки,

давит

тяжесть

в двести

двадцать

тон;

я

в них

заточён,

я

в них

звездочёт;

я зато́чен звёздами —

не в р у я.

Когда черчу буквы,

мои руки воздушные,

как тревога.

Курю Черчилля,

пью Честера,

переплюну Бродского.

Когда-то хотел

я лишь только покушать,

я теперь

голоден до

черепушек —

это инфляция счастья сушит.

Я докричусь

на суши до них

через пушки.

Красота

самоценного

слова

шатка,

но

проникнет

в бульвары

лезвием.

Я спрятал

нож-бабочку

за бабочкой

на рубашке,

чтобы резать

у ночных бабочек

их бабочек

в животе.

Я хочу докричаться —

в р у п о р,

свои мысли заселять вам,

как р у п о р,

но походу мне свяжут

р у к и.

Мысли —

пейзажи,

но смыслы —

как

пятиэтажки,

давит

тяжесть

в двести

двадцать

тон;

я

в них

заточён,

я

в них

звездочёт;

я зато́чен звёздами —

не в р у я.

Я хочу докричаться в рупор.

– Здрасте,

простите,

позвольте

взять вашу дочь и в амфоре вынести

из траура владычества.

Вы только взгляните,

как же Влад тычется

взором

в прекрасную даму.

Поверьте мне на слово,

как в государственные займы, —

вот – возьмите сладких апельсинов:

я любил немногих. Однако – сильно.

Да, поверьте в моей грудной области

желание блага и доблести

в эпоху биения сердца и

трепета восторженных речей…

– …ну хватит.

В голове у владыки маячит

дочуркин брак на сыне Благодетеля.

Немой кивок.

– Спасибо за доверие.

– Привет,

ты помнишь,

как пахнет сырой резедой горизонт?

Собирайся пойдём.

За окном не сезон – неси зонт,

нас опять унесёт простор в полусон:

свой огонь тебе

посвятил,

чтобы не заблудилась —

посветил.

Мы любим истории про

чёрный дом,

один за другим – рассказ

очередной.

В темноте

ночей

зимой

страшные истории

нам говорили

люди:

как чёрная-чёрная

ночь

меня с тобой погубит.

Но мы спасли друг друга

от страшного

мира.

Будет о тебе последняя

моя молитва;

печальные глаза

простят всё то,

чего прощать нельзя.

Нам достаточно минуты,

чтобы вспомнить всё;

всегда со мною голос твой,

мы потерялись среди звёзд.

Я хочу побыть

в соседстве

сердца твоего;

наша смелость

поборола

серость одного.

Я беспечный друг

твоих усталых рук,

в твоих тонких пальцах видел жизнь;

мы сокрушим

все страшные рассказы,

мы спасём друг друга

и об этом миру мы не скажем.

Теперь прости,

откланяюсь.

Вернул тебя обратно в замок я

в точности по времени

и в вечности момента

ускользаю.

В зале стиснув

сердце

проводом,

солипсистом чувствую себя —

и вдруг:

пропало сердце с проводом

без повода;

и вдруг:

надвое порушилась земля,

как опричнина, —

обиженки попали под страты вен,

я держу солнце, будто стратосфера.

Да, я к миру приспособлен,

хотя не бы́л приспособленцем.

Я не коммунист,

но дедушка нам показал пример,

как надо делать революцию —

я сделаю её культурной,

но не нужны ликбезы,

они делают тебя безликим.

Новые перо и кисть

делят мир напополам:

за победу «нового»

я поджигаю пламя прямиком из Рима;

целюсь в «старое»:

окурок сжимаю,

на курок нажимаю незримый.

Смотрю в зеркало и говорю: «И ты Брут», —

не знаю кто тут —

но даже он пропал.

В зале стиснув

сердце

проводом,