Вытирая слезу, он ворчит: «Непогода, однако…»
И уходит в ярангу – поближе к живому огню.
Мне почти пятьдесят… Стёрлись в памяти сказки Чукотки,
Но одна не забылась, как будто услышал вчера —
На границе стихий на мгновенье задержится лодка,
И, всплывая наверх, ищет в небе затерянный рай.
Там, наверное, месяц свисает ажурным лукошком,
У яранги собака – как ветер, быстра и легка.
Там по россыпям звёзд, как по зарослям спелой морошки,
Бродит чукча-пастух – добродушный старик Лелекай.
«Амазонкам привет!» – старый слесарь блистал эрудицией,
Появившись в палате – защёлку чинить на двери.
Осадить за обидный намёк? Не пристало в больнице…
И силёнок в обрез у одной из «мифических жриц»…
Амазонка? Пожалуй. По жизни – охотница-лучница.
Сколько пущено стрел – с каждой новой добычей острей.
Но оставлен колчан – впредь охотиться вряд ли получится.
Сорок прожитых лет – ни любви, ни семьи, ни детей.
Нестерпимая боль. И вопрос – ну, кому я, ущербная?
Перед сном димедрол, и считать не придётся до ста.
…А наутро – на тумбочке нежная веточка вербы.
Продолжается жизнь. Скоро Пасха. Попробуем встать…
Старый дом над рекой. Выше окон сирень.
У колодца журавль тянет шею скрипучую.
В три ступеньки крыльцо – козырёк набекрень,
вдоль забора калина лохматыми тучами.
Тут своим чередом продолжается жизнь —
наперстянка цветёт, рассыпаясь напёрстками,
и соседка бежит:
– Погоди, покажись!
Дождались, наконец-то, красотку заморскую!
Тихим стоном встречает просевшая дверь —
я ступаю под своды печального таинства.
Этот дом для меня – мир духовных потерь,
и напрасно душа оправдаться пытается.
Вспоминаю – в лампадке искрился огонь —
у старинной иконы, годами намоленной.
Жмётся к стенке софа. Строгий бабкин закон —
ни сидеть, ни лежать на софе не дозволено.
– Принимаешь гостей?
– Не могу отказать.
Ни хозяйка, ни гостья – залётная птица я…
Взгляд раскосый, прищур, та же зелень в глазах.
И за годы болотная тина не выцвела!
Первых скомканных слов осыпается фальшь.
Упаси от безумства, дай разума, Боже, нам!
Затаилась в алькове трусиха софа,
но напрасно – не будет она потревожена.
Мы теряем любовь, обретая судьбу.
Разлетелась тоска ароматом сиреневым.
Виноватого взгляда немую мольбу
щедро кину на откуп – ушедшему времени.
…Улетаю в Париж. Звук ревущих турбин.
Белый лайнер летит над кубанскими плёсами.
Завтра встретит меня плод опальной любви —
молодой парижанин с глазами раскосыми.
А любовь – не вещь и не собственность,
Молодым она – не приданое.
И не так уж оно выносливо —
Чувство, Богом обетованное.
Твердолобы в своей упертости
Наши лица взаимно постные.
И любовь, потакая гордости,
Разлетелась кусками острыми.
Я большие осколки вынула
Из души своей искалеченной,
Но любовь меня не покинула,
Прицепилась на веки вечные.
Сколько раз я тобой ученая,
Но до гроба – твоя попутчица.
В сердце словно стекло толченое —
Выбирай всю жизнь – не получится.
А вокруг все твердят: вы – разные!
Сорок лет уж твердят, болезные.
Параллельно мне, не согласна я,
Все суждения бесполезные.
Ты – единственный, всё понятно мне!
Я впадаю с тобой в язычество.
Очевидное – невероятное —
В предостаточном количестве.
Ничего я уже не хочу…
Мой журавль в небесах летает.
Не прильнёт к моему плечу,
Оторвавшись от крепкой стаи.
Даже если б он захотел,
Ничего уже не случится —
Он останется не у дел —
Место занято, там – синица.
А всего-то – опять ночь.
Как обычно – луна в окно.
Все сомненья давно – прочь,
И теперь уже всё равно —
Я люблю тебя или нет,
Обожаешь ли ты меня.
На излёте моих лет —
Благодатная западня.
Жизнь чужая – как чужие окна —
Тюль ажурный, комнатный цветок.
Козырёк, чтоб рама в дождь не мокла.
Что за ней – не ведает никто.
Свет горит, мелькают силуэты —
Манит запотевшее стекло.
Чья-то жизнь – счастливая планета,
На которой чисто и тепло.
Читать дальше