Алексей Левшин - Прозрачный дом

Ведь было когда-то же время,
Когда мне губы вязала рябина-даль,
Когда близорукая дружба шальную дарила мне шаль,
Чтоб лучше меня на рассвете укутать,
Когда на ростки нашей жизни, великой и смутной,
Город набрасывал свой закал.

Когда в губах или в пальцах
Я разрабатывал – попросту – небо,
Когда я с жизнью так связан не был,
Как раз потому, что ее не боялся и знал,
Где таятся ее неземные пределы.
Теперь не знаю. Но в том и дело,
Что тогда, когда жизнь про меня не радела,
Господь растер мне пятном уста.

И это пятно было снегом и чем-то еще —
То ли краскою типографской, то ли кровью говяжьей,
То ли тиной из вымершей в зиму Лебяжьей
Канавки, то ли свежей грунтовкой холста.

Как блаженным нельзя объяснять,
Что годами стоит за ними,
Так и мне остается не знать,
Где мы были с друзьями моими.

Где, запрятав в обивку сна
Не какие-нибудь дивиденды —
А понятья добра и зла,
А Треблинку, Норильск и Освенцим

И еще сорок разных книг,
Мыслей, толков, обоснований,
Сквозь Гулаг к Бухенвальду,
что же мы как немые?
А мир подыскал свой английский, немецкий, французский язык.
Мы – обычное русское наше рыданье.

Любовь как Пушкин. С непокрытой головой,
Опять забыв подробности дуэли,
Выходит в город четкий и чужой.
И смотрит, где каменья постарели.

Что бровок у наших берез!
Чернильниц, расквашенных в роще.
Любую из них разберешь,
Как женский рассыпчатый почерк.
Любую, как спелую дрожь.

Влажный выполоскан белок,
И Рембрандт, соглядатай бычий,
Оставляет на вербах лоск
Своей темной густой добычи.

Муравейник правды дрожит у мги,
Где еще непонятным, неиспытанным словом
Оживает любовь, проливая внагиб
Голубику, морошку, мурашки, голод.

Глядеть в Москву, как в таз кривой,
Гадальный, повивальный —
И, значит, это над тобой
Уже бессилен рок дневальный.

Опять своя у Тинторетто
Трясина спин, невзмывших крыл,
Как будто бы горячий вскрик рассвета
он сам в твоей груди остановил.

Что душе твоя рыхлая палуба?
Из досок, из холста, из земли, на которую глаз ступил.
Краски высохшей суп грибной,
Мрак черничный, чернильная пагода.
И мальчишки удар по воде рукой.
Ты туда не иди, там по грудь, и туман такой,
Что ни плыть в нем, ни жить не достанет сил.

Я на себе, не размышляя, вывез
Лес разоренных судеб, клок разгваздавшихся царств.
Я лишь внезапный сын России.
Я жить хотел не ради добрых глаз.

Где что-то строится и сыпет известь в кумпол —
Там нет меня – по-старому студент,
По-нынешнему что-то вроде… ругань
Напрашивается. Модно. Но меж тем…

Кому, в какую грудь полтонны укоризны?
Давайте мне. Сто центнеров вранья
Я пропустил, не прожевал и не прожил —
и не хотел ни разу в жизни.
Я выехал. Уехал. Нет меня.

И я хотел вернуться не из чести
и не из радости, хотя она нужна,
Не просто к матери, хоть там она – к невесте,
Хотя не выросла, еще совсем юна…

Там Зощенко в прохладном пиджаке,
Платонов в обескровленном тулупе.
А там рассеянные стеганые дни.
Роженица. Лицо ужасно белое.
Бессонница. Какие муки спелые
И скороспелые у девочки-земли!

Вот здесь, среди гулагов и снегов,
Кипела жизнь, под нею в поруганье
Талант блестел, как рифма под ногами.

Он выдернул его и стал скрести
Людей вокруг им. Без судебной дрязги
Словами стал их отскребать от грязи.

И нержавейкой стало откровенье
О тех, кто искренне воспринял этот грех,
Грех неповиновенья.

А я хотел узнать, кто может разъяснить,
Варлама черный стыд и красный Аввакумов,
Нарым, Освенцим, Бабий Яр, и Хиросиму, и Голгофу.