Андрей Сметанкин - «Я помню чудное мгновенье», или Александр Пушкин

Когда собою освещает
В ночи прекрасное лицо,
Тогда ничто не замечает,
Как время катит колесом.

Тут Анне быстро подал руку
И что есть духу побежал —
И побежал я скоро, быстро —
Амур сразил бы наповал.

Не вынес бы такой награды,
Земного счастья за труды —
За школу дней моих суровых
И вдохновение груди.

Шесть лет нечаянной разлуки
Чредой прошли, как час один.
И наша встреча состоялась!
К чему душевный карантин?!

Душе настало пробужденье
От тягот мелочных обид —
Вернулось сердцу вдохновенье,
И дух во мраке не скорбит!

Забилось сердце в упоенье,
И для него воскресли вновь
Былые лица и картины,
И жизнь, и слёзы, и любовь…

…Глубокой ночью я вернулся
В своё докучное село,
Засел за стол, перо – в чернила,
Когда свиданье увлекло.

Так увлекло теченьем чувства,
Что без помарок набросал:
«Я помню чудное мгновенье…» —
И мысли к сердцу привязал…

И вот настал день расставанья,
В Тригорском снова был обед —
Все провожали Анну в Ригу…
Останусь вновь один средь бед…

В июле вышел мой Онегин,
А девятнадцатого дня
Я подарил радушно книгу —
Глава лишь первая одна.

Нашла листок, как знак прощанья,
Средь неразрезанных страниц,
Что Анна Керн собралась спрятать.
Как спрячешь чайку средь синиц?!

Смотрел в глаза ей слишком долго,
А после выхватил листок,
И отдавать мне не хотелось —
Здесь был конец и мой исток.

Смешалось всё в моём сознанье —
Печаль и радость, всё одно:
«Я помню чудное мгновенье…»
Минули дни, и где оно?

Холодный страх обуял душу —
Страшился Анну потерять:
Недолго мне писать осталось,
Поля рисунками марать…

Меня насилу убедили
Вернуть чудесные стихи…
Я тихо просьбе улыбнулся —
Сегодня плакать не с руки.

Негоже плакать мне, мужчине, —
Давно на беды не пенял.
Молчи, возвышенная дама.
Судьбу нельзя сложить в пенал…

«Тебя я больше не увижу…» —
Сказали оба без слезы,
Друг другу мы подали руки…
Расстались в небе две звезды…

…Хоть не мила мне прелесть ночи,
Теперь гуляю по ночам —
Гуляю там, где мы гуляли, —
Краса всё грезится очам.

А сердце плачет, сердце ноет,
И я твержу: ты здесь была!
И на столе ласкаю камень;
Споткнулась пятого числа…

Ласкаю ветвь гелиотропа,
Пишу под ним свои стихи —
Они слагаются дыханьем,
И, как дыхание, легки…

Болел я долго милым чувством
И по аллеям всё бродил,
Переживал и волновался,
И чувство светлое родил.

Семь длинных писем, семь посланий
Я на французском языке
Вдогонку женщине отправил
Печатью перстня на руке.

Я покорился, преклонился
Пред вдохновенной красотой —
Назвал, волнуясь, «чудотворной»
И красоту воспел строкой.

Мелькнуло робкое виденье…
Как мне почувствовать его?
«Я помню чудное мгновенье…» —
Оно дороже мне всего!

«Сегодня я поутру дома
И жду тебя, любезный мой.
Приди ко мне на рюмку рома,
Приди – тряхнём мы стариной», —
Писал поэт из южной ссылки
В письме кому-то из друзей —
Из головы, как из копилки,
Он выбирал картины дней.
Теперь в Михайловской печали,
Вдали от света и балов
Поэта музы увенчали —
Подняли гений средь умов.
Без долгих мыслей добрый Пущин
Решил устроить свой визит —
В словах и мыслях не распущен,
И в нём надменность не сквозит!
Когда же был проездом в Пскове,
Купил шампанского Клико
Аж три бутылки, наготове,
И на санях пошёл легко.
Ворвался с маху он в ворота,
И чуть не выпал из саней
Противник царского оплота
И самый первый из друзей.
Вот, выйдя скоро без запашки,
Увидел друга на крыльце —
Тот босиком в одной рубашке
Стоял с улыбкой на лице.
Стоял с поднятыми руками
Среди растроганной зимы —
Не примирился он с врагами
Ни на лице, ни со спины.
И Пущин бросился навстречу,
Страшась же друга застудить.
Увидит ли ещё предтечу,
Кто может скипетр судить?
В заиндевевшей напрочь шубе,
В такой же шапке на боку,
Когда катился час на убыль,
Махнул к поэту на скаку
И быстро сгрёб его охапкой —
С собою в комнату увлёк
И любовался тихой сапой.
В печи раздули уголёк,
Расцеловались, друг на друга
Воззрились, будто в первый раз, —
Не разлучит опалы вьюга,
Не замутит разлука глаз…
Арина вскоре прибежала,
Застав в объятиях двоих, —
Та мудрым сердцем понимала:
Поэту быть среди своих!
Она, как мать, обняла гостя,
А тот едва не задушил —
Сам, не считаясь за прохвоста,
Не знал добрей её души.
Друзья, отпив горячий кофе,
Уселись с трубками за стол,
Пошла беседа – в каждом слове
Для них открылся светлый дол.
Они смеялись, веселились,
Травили байку, анекдот —
Как дети малые, резвились:
Доволен этот был и тот.
Вот Пущин вдумчиво промолвил,
Что знает Пушкина народ
И благодарно приготовил
Своей любви заветный плод;
Что имя сделалось народным —
Поэта знают все вокруг;
Что скоро станет тот свободным
Среди друзей, объятий рук.
Пройдёт унылое изгнанье,
Вернётся Пушкин в Петербург —
К нему придут иные знанья
В кругу испытанных подруг.
Его подруги – это музы,
Где увенчав талант венцом,
Они продлят с поэтом узы,
Склонив главу пред мудрецом.
«Как ныне в Северной Пальмире?
И как лицейские друзья? —
Спросил поэт. – Как нынче в мире?
Теперь в Михайловском нельзя
Своё перо держать в пенале.
Четыре месяца прошло,
Как дух едва не распинали, —
Над добротой глумится зло.
Теперь я каждый день усердно
Тружусь и с музою в ладу
Справляю срок, служа ей верно;
Моя печаль горит в аду!»
Услышав речь сию, нахмурил
Нежданный гость высокий лоб.
Что скажет он, предвестник бури?
Упрятать истину в салоп?!
«Молчать не стану, друг любезный,
Без дел в столице не сидим —
Любой из нас в делах полезный, —
В союзе тайном состоим.
Устали мы, мой друг, от рабства —
Должна Россия встать с колен,
И ради будущего братства
Мы обрекли себя на плен,
Идя к единственной идее, —
Народу вскоре вольность дать,
Чтоб впредь не смели лиходеи
Народный дух в грязи топтать!»
Он замолчал. Друзья вздохнули.
Поэта гость расцеловал.
Минуты крыльями взмахнули,
И дух борьбы к друзьям воззвал.
Возникла светлая надежда
На сердце каждого из них,
Пройдут года, сойдёт невежда —
Оставит трон, сгорит в огне.
В огне народного волненья,
Из пепла дней взойдёт страна,
Как плод гражданского боренья,
И люди вспомнят имена
Отдавших жизни за свободу,
Придя почтить геройский прах:
Не жили те царям в угоду,
И был борцам неведом страх.
Мгновеньям праздным потакая,
Обед уж скоро подошёл,
И пробка хлопнула, другая —
На сердце стало хорошо.
Друзья тотчас подняли тосты
За свет отчизны и Лицей.
Душой открыты и не постны
Подняли тосты за друзей —
Кого уж нет, и кто далече,
На рудниках и в кандалах.
И, наконец, без долгой речи,
Как зачинатели в делах,
За Революцию сказали
Последний тост мои друзья,
Блаженство духа испытали.
(Сейчас того понять нельзя…)
Бокалом няню угостили
И завершили свой обед —
Поговорить не упустили,
О чём гудит культурный свет.
«Гремит сегодня Грибоедов.
Прочти вот «Горе от ума» —
Здесь голова семи советов,
Рука умелая видна!» —
Промолвил Пущин и поэту
Отдал комедии листы,
А тот, свечой прибавив свету,
Листы духовной чистоты
На руки принял осторожно,
Страницы бегло просмотрел.
Тот пишет ровно, непреложно.
Как Грибоедов преуспел!
И Пушкин стал читать новинку,
Отметив сразу чистый слог
( «И подложил наш тёзка свинку —
Заговорил, как новый бог!»).
«Нельзя скрывать, стихи прекрасны,
И часть – в пословицу войдёт, —
Заметил Пушкин. – Автор ясный,
Но Петербург его не ждёт…»
Вот дверь тихонько отворилась,
И появился рыжий поп,
Натура Пушкина смутилась,
Склоняя рифму «рыжий лоб».
Как полицейский, так духовный
Предписан властью был надзор
За резкий ум его греховный
И за безверия позор.
Так по предписанной причине
Игумен часто заходил,
Неся любезность на личине
И за спиной – надёжный тыл.
Тут спешно рукопись убрали,
Открыв затем духовный том:
«Минеи мы…» – друзья соврали,
А поп: «Да славен этот дом!»
Хотя видна на нём сутана,
В себя возлил хороший ром,
Добавил чаю два стакана,
Сказал: «Merci!» – и вышел вон.
И снова рукопись достали,
Её продолжили читать —
Слова уверенность давали:
Талант и в ссылке не унять!
Но вскоре Пушкин извинился
И, вынув чёрную тетрадь,
Лицом немного изменился
При виде счастья и утрат —
Пред ним ключом забили строки,
Его цыганы встали в ряд,
Им не грозят забвенья сроки,
Чему поэт безмерно рад.
Когда читать ещё приснится?
Поэт стоял к столу спиной:
В одной руке держал страницы,
Жестикулировал другой,
А позади сидела няня —
Связать носки господь ей дал.
Поэт читал наброски плана,
А Пущин в кресле наблюдал.
Так ногу на ногу закинув,
Сложивши руки на ноге,
Сидел, как царь, свой трон придвинув,
С улыбкой светлой на лице.
Сидел лицом к лицу поэта
И не сводил открытых глаз —
В словах он видел много света,
А в свете слышал чудный глас.
Но другу, Пушкину всё мало
(В своей берлоге захирел —
Коль нет общенья, не до сала) —
Поднялся духом наш пострел.
Ковчег цыган обосновался
На время чтенья средь друзей —
Поэт изрядно постарался…
Не вышел ль табор, как музей?
Но нет, напрасны эти страхи —
Его поэма обрела
Живую плоть. Без всякой драки
Пронзает душу, как стрела.
И Пущин был весьма доволен:
Ему явилось наяву,
Поэт собой гордиться волен,
Презрев гоненья и молву…
…И друг увидел мыслей бег
Между реальностью и снами,
«Как вольность, весел был ночлег
И мирный сон под небесами»
Цыган, что шумною толпой
По Бессарабии кочуют,
А в этом мире под луной
Талант противники не чуют.
Старик, Алеко и Земфира
Вдруг воплотились средь ночи,
Как будто вышли из эфира.
Читай же, Пушкин, не молчи!
И тот читал всё вдохновенно,
Не замечая бег часов,
А Пущин видел откровенно
Картины яви, а не снов.
Старик пред углями сидел,
Согретый их последним жаром —
Живой фантазии удел,
Что назовёшь лишь божьим даром?!
Старик к печи клонился ближе
И что-то тихо говорил,
И Пущин видел, отблеск лижет
Разлёт бровей – могучих крыл.
«Средь нас вольнее птицы младость;
Кто в силах удержать любовь?
Чредою всем даётся радость:
Что было, то не будет вновь!»