Андрей Сметанкин - «Я жил тогда в Одессе пыльной…»

Она печалилась в Одессе,
А я в слезах сидел в коляске,
И та катилась по степи.
Однообразная картина —
Всё степь и степь до горизонта,
И справа – степь, и слева – степь,
И за спиной – одно и то же:
Везде ковыль стоял упрямо,
Нигде не видно деревца…
…Итак, на чём остановился,
А конь рассказчика споткнулся,
Когда подковы напрочь сбил?
Как мне теперь рассказ продолжить
И как связать нить Артемиды?
Ах, Воронцов?! Да, Воронцов.
При всей присущей неприязни,
По анекдоту, что случился,
Сказать дурного не могу.
Он человек весьма разумный,
Хоть и заносчив, как британец,
Но в коммерсантах знает толк,
Душой и сердцем огорчаясь
За рабство родины отсталой,
Коль крепостные нам – рабы.
А если так, то крепостные
По всей империи бескрайней —
Не наша сила, а недуг.
Недуг тяжёлый и опасный,
Недуг коварный, вездесущий,
Который надобно лечить,
Когда великая Россия
В своих безрадостных пределах
Сама служанка и слуга
Среди лихих землевладельцев,
И средь помещиков жестоких,
Чей бог лишь выгода одна.
Для экономики державы,
Старался граф вдали от трона,
Как всей Тавриды дирижёр
И территории подвластной,
А то недуги разовьются —
Покроют тело гнойником.
И если это не услышать,
Царю душою не увидеть,
То будет новый Пугачёв,
Куда сильнее и могуче,
Ещё страшнее станут жертвы,
И по стране пойдёт раскол…
Во избежание восстаний,
Крестьянских войн, народных бунтов,
Взяв экономику за суть,
Как предлагал наместник бравый,
Коль мы – хозяева дурные,
Пойти к Европе на поклон…
А степь понуро окружала,
Коляска ревностно катилась,
Как было два часа назад.
В Одессу нет уже возврата,
И свет любви не повторится —
Два раза в реку не войти.
Коляска ехала, качалась —
Унылый маятник былого.
Возможно, ехал на закат?
А, может, двигался к восходу,
К рассвету мощного таланта,
Каких не знали на Руси?
Простите, вдруг меня сморило
От утомительной дороги,
Что я невольно задремал
Под грузом старых впечатлений,
Под солнцем новых ощущений,
Пред тем, что будет впереди.
Друзья, друзья, вы мне простите
Мою внезапную сонливость —
Уж что-то скучно стало мне.
Так много слов о Воронцове —
Слов благородных и прекрасных
Невольно графу посвятил,
Когда живой, вполне здоровый,
Уравновешенный примерно
В своих поступках и словах
Мой героический вельможа.
Не занимал меня работой,
Не обижал при контроверзах
И над душою не стоял,
Но умножал в себе обиду
И ревновал к своей супруге,
Как поступал бы всякий муж.
Я спорадически склоняюсь,
К тому, что граф меня простил бы,
Когда не лез бы на рожон —
Не знавался бы с супругой,
Раскрепощённым поведеньем,
Для слухов почву не давал…
Пока ж отставки не случилось,
Пока ж графиня принимала,
Никто не ведал, будет так…

…Со дня приезда был свободен —
Я мог встречаться и общаться,
Свободно думать и писать,
И любоваться дивным морем,
Что дух и разум захватило
Могучей ширью без краёв.
Тогда был август, снова август —
Душа поэта разогрета,
Чудесным месяцем взята,
Где виноград и беззаботность,
Что позабылась в Кишинёве,
Ко мне нечаянно пришла.
И вот теперь с морским прибоем,
Под сводом неба средь природы
Гудят ожившие мечты,
Воспоминанья о Гурзуфе,
Былых и радостных мгновений
И тема вечная любви.
От посторонних глаз скрывая,
В себе, как тать, переживая,
Держу в надёжных тайниках —
В тревогах страстного рассудка,
В глубинах пламенного сердца,
В подвалах спутанной души.
Всё под луной я продлеваю
И всё под солнцем продолжаю —
Не забываю, коль живу.
Рождают лёгкие виденья
И управляют вдохновеньем
Лишь осень, море и… она.
«Скажите мне, чей образ нежный,
Неотразимый, неизбежный
В те дни преследовал меня?»
И если помните, читатель,
Следивший чутко за романом,
Чей в Кишинёве был зачин.
Так вот, в Онегине, простите,
В главе начальной, самой первой
Найдёте снова эту тень:
«Я помню море пред грозою,
Как волны двигались чредою,
И сам завидовал волнам.
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами —
С любовью лечь к её ногам…»
И как-то раз в порыве грусти
Своё письмо отправил брату,
Пред ним открывшись всей душой:
«Прочёл Туманскому в Одессе,
Поэту здешнего Парнаса,
В стихах запрятанный секрет —
Отрывок горького фонтана, —
Сказав, что нет во мне желанья
Его быстрее выдать в свет,
Поскольку многие намёки
И поэтические строки
Взывают к женщине одной.
Тебе сегодня открываюсь,
Что очень долго, очень глупо
Был по-мальчишески влюблён;
Что роль несмелого Петрарки
Мне далеко не по душе…»
Чудесный образ бестелесно
В отрывках названных витает —
Обличье старшей из сестёр
Семьи блистательных Раевских,
Лицо прекрасной Катерины,
Лицо прекрасной девы той.
Но я молчу о том упорно,
Того и впредь не напишу.
Сказал вот пару слов сегодня
И тайну милую поведал,
Но дальше – звука не подам!
Чем больше женщину мы любим,
Чем больше женщину мы знаем,
Тем меньше нравимся мы ей…
Чтоб избегать сего конфуза,
От женщин стоит отрешаться,
Не подпускать к себе совсем
Не зваться падким на прелестниц,
Но лишь разумным человеком,
Кто может страсть держать в руках.
Любил я женщин, и не скрою,
Те были старшие годами,
А летописцы пусть молчат.
И потому сейчас дословно:
«Не тронь меня!» – скажу по-русски
И по-латыни повторю.