Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы ХХ века. От fin de siècle до Вознесенского. Том 1 - Время символизма

Когда подумаю, что ты писала мне свое письмо 88больной, страдающей, в страхе пред наступающим неизвестным, м<���ожет> б<���ыть>, в страхе перед смертью, меня охватывает такое умиление, такая любовь к тебе, что хочется упасть и целовать твое платье. Милая, маленькая, глупенькая девочка. Еще минута, и я дам клятву отныне всю жизнь посвятить тебе и любви к тебе; но вспоминается «неприветный суровый» Баратынский, уже давно знавший, как мы часто в упоении страсти

Но все равно в душе одно желание

Я снова плачу, как в детстве, как четыре года назад…

[Да, я получил твое письмо] Письмо от тебя 91. Да, оно больно уязвило меня. Я в посланном тебе письмо отвечаю коротко 92. Я боюсь тенью обидеть тебя. [Но эти строки ты прочтешь не скоро, и я скажу тебе все 93] Ты упрекаешь меня, что я не поехал к тебе тотчас. [В равной степени] [Ты равно могла бы упрекать меня 94] Почему не упрекаешь меня ты, что я пишу тебе пустые письма. Я не поехал к тебе! А что могло быть первым моим движением, когда я прочел твое письмо. И как это было просто. Бил<���ет> [стоящий 1 р. 10 к.] до Кубинки и извозчик.[за 3 р.]. Сутки времени. Вот и все. А потом? Мне нельзя будет войти к тебе в комнату, меня встречают удивленно, я обличаю [себя и 95] тебя своим приездом, п<���отому> ч<���то> слишком ясно, что кроме столь близкого к тебе, как я, никто не мог приехать в такую минуту. А дома? Я знаю, что с тобой Миша, к<���о>т<���о>р<���ый> любит тебя и сделает все, что возможно, для тебя. А моя жена остается одна с [глупой и трижды нелепой] неопытн<���ой> Машей. Останется одна на ночь, после того, как она в истерике умоляла меня не оставлять ее спать одну, и я дал ей в том клятву. Конечно, эта истерик<���а> повторится, тем более, что у меня не может быть ни малейшего предлога, зачем я уезжаю. Кто знает, к чему приведет эта истерика, не к тому же ли самому , что с тобой, и притом опять-таки она будет одна, вполне неопытная и вполне во всем всегда неумелая. Боже мой! Неужели ты не понимаешь, что стоило мне остаться в Москве, оставаться, не получая от тебя никаких вестей, ходить, говорить, делать дело, отвечать на поцелуи жены. Со всех сторон меня осаждали: [я долж<���ен> б<���ыл> платить 180 р. в Страх<���о>во<���е> Общ<���ество>, 250 в Думу, у меня не было этих денег, ко мне шли маляры, штукатурщики, кровельщики; жильцы с <1 нрзб> надо было сдавать квартиру 96] требования разны>х уплат, разн<���ых> вопрос<���ов> о ремонте дома, разн<���ых> в<���о>пр<���о>с<���ов> о <4 нрзб 97>. На дачу ехали гости, жена хлопотала о варенье. Мама писала из Кры<���ма> письма с разными просьбами, «Ребус» требовал обещанной статьи 98, [в «Арх<���иве>» 99надо было читать корректуру 100]. Кругом был вихрь, а в голове одна ты, и неизвестность о тебе. Да, я оставался в Москве, но как капитан, остающийся на тонущем корабле; его ли винить, что он побоялся довериться шлюбке <���так!>. Да, я писал пустые письма и продолжал обычную жизнь, но это была пляска клоуна, [у которого в груди уже была смертельная рана 101] на горяч<���их> угольях. Я улыбался и плясал [на красных угольях 102]. Приехать к тебе! Письмо пришло в понед<���ельник> вечером. Я мог быть у тебя лишь во вторник. Ты захворал<���а> в воскрес<���енье>. Или бы я нашел тебя умершей, или бы мой приезд был нелеп. Быть гостем в эти дни без тебя, понимаешь ли ты это все? 103Да, и в самом буйстве отчаяния я сохранял спокойное разумение. Я мыслю вс<���ег>да, везде. Я сказал себе: ехать не должно. Вся душа моя восставала против этих слов, но я одолел ее, как зверя, я сковал ее, убил свою душу. И в ответ на это твое письмо с упреками 104.

Напрасно я думал, что так легко отделаюсь от твоего письма. «Нет, ты не права» – просто, но сердце мое ранено и кровь сочится. Все эти дни в муке, в отчаяньи – у меня была светлая мысль, сознание, уверенность, что как бы ни было тебе трудно, как бы ни было мне тяжело, но мы любим друг друга, но ты веришь в мою любовь, как я в твою. Но это твое письмо вдруг отняло у меня [это последнее утешение] такую веру. Ты не веришь? Ты упрекаешь, что во мне не нашлось столько любви, чтобы поехать к тебе. Да что же могло быть для меня в мире более желанного, как быть с тобой, когда ты больная и страдаешь, проводить с тобой часы и ночи, целовать твои ноги и пальцы рук, заботиться о тебе, следить желания твоих глаз. Одна мысль об этом блаженстве сжимает меня за горло, и я падаю на колени, здесь, посреди комнаты, перед этим письмом. И в безумстве мне начинает казать<���ся>, что действительно я мог быть близ тебя, мог смотреть тебе в глаза, касаться твое<���й> руки. [Но нет, ведь я бы<���л> бы в ту минуту при тебе гостем . 105] Я не знаю, понимаешь ли ты все глубину этого [ужаса 106]. Я прихожу домой обезумевшим от отчаянья, а та, другая, которая не так дав<���но> ночью в истерике умоляла не оставлят<���ь> ее одну ночью, спраш<���и>вает меня, почему я грустен и не хочу разделить с ней своего горя. И в этой муке отчаянья мне оставал<���ось> лишь одно: я думал, что утешением тебе сознание, что я мыслю о тебе кажд<���ый> миг, что я понимаю твое положение, как меня утеша<���ет> во всех ужасах моего незнания мысль, что ты понимаешь мое состояние, сквозь свои слезы жалеешь меня. И это<���го> нет. [Девочка, родная, близкая, я знаю, что ты больна, но ничем т<���ы> не могла более жестоко ранить меня. Мне быть в эти дни у вас гостем , понимаешь] Я не стану говорить о том, что это бы<���л> наш ребенок, это было бы лицемерием, я не знаю такой любви, но ведь ты-то моя , ты-то мне родная, близкая.