Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы ХХ века. От fin de siècle до Вознесенского. Том 1 - Время символизма

«Мои личные бумаги.

В случае моей смерти прошу переслать их Валерию Яковлевичу Брюсову, не читая . Москва, 1-я Мещанская д. Баева» 73.

О судьбе Шестеркиной у нас сведений нет, и мы не знаем, действительно ли письма вернулись к Брюсову после ее смерти (последние ее письма датированы 1922 годом), но в любом случае очевидно, что она сохранила то, что полагала нужным. Остальное, скорее всего, было уничтожено.

Мы публикуем черновик по автографу: РГБ. Ф. 386. Карт. 73. Ед. хр. 14. Л. 4–8. В той же единице хранения л. 1–2 заняты черновиком письма к К.Д. Бальмонту от 4 или 5 июля 1899 г. 74, на л. 3 – черновик письма к Шестеркиной от 2 июля 1900 г. (окончательный вариант – с. 625–626), на л. 9 – черновики писем того же периода, но явно более поздних. В ломаных скобках – редакторские дополнения, в квадратных – вычеркнутое. Более сложные случаи авторской работы над текстом (в частности, второй слой правки, сделанный синим карандашом) отражены в примечаниях.

Вот этот сложный текст, написанный скорописью, со множеством сокращений.

Девочка, милая, ландыш моя! когда ты уехала, я как-то осиротел. Москва стала пустой. Одно сознание, что ты здесь, делало ее радостной. О, сколько раскаяний. Почему эти полтора дня я не отдал тебе все сполна! Что значит все иное: что бы ни было там, я [должен был быть с тобой] про<���пустил?> возмож<���ность> бы<���ть> вмес<���те>, ласк<���ать> тебя, ласк<���ать> всю! Боже мой! Боже мой! мы могли провести вместе вечер пятницы и лишний час в субботу 75. Я с ума теперь схожу от этой мысли. Сегодня ночью мне снилась ты. Мы были где-то. Ты ушла. Я ждал, что ты вернешься тотчас. Ты не вернулась. Я пошел искать тебя, нашел и [нежно] 76выговаривал: «Мне каждая минута дорога с тобой, а ты уходишь». Да! да! каждая минута! Так было во сне. Но наяву ведь это я ухожу… Девочка, любимочка, стебелек мой весенний, прости меня. Ты больная, ты усталая. [Как я хочу целовать твои ноги 77]. Будем верить в будущее, во много-много дней, во много-много поцелуев и ласк. Люблю тебя! люблю! я твой!

Твое письмо, писанное карандашом, что ты больна 78, я получил раньше, чем другое, посланное тотчас по приезде 79. Прихожу домой, радостно беру твое письмо, открываю [и читаю]. [Девочка] [Ж<���изнь> моя, св<���етлая> рад<���ость>!] ведь подумай ты, что я должен был чувствовать. Я здесь, я отрезан от тебя верстами и многим более неодолимым, я должен сейчас идти хлопотать по дому, [должен работать в Архиве, должен ласкаться с женой, а главное] ехать, ехать домо<���й>, где с ласк<���о>в<���ой> нежностью ждет м<���еня> жена, и никому, никому не могу я ни слова сказать о тебе, ни слова! Я должен думать и молчать, и молчать, и молчать. [Этот день прошел, как бред] Я воображаю все, что с тобой, до всех подробностей, всю обст<���ано>вку, все лица, все слова, и все, что будет. Перебираю тысячи мелочей. Мучит меня [особенно 80] и то, что я знал, что у вас сейчас нет денег. Предложить, послать, но как, но по какому праву, под каким предлогом… Вечером прихожу оп<���ять> на Цвет<���ной>: еще письмо, твое! С безумной радость<���ю> хватаю его… Но это письмо предыдущее, более раннее. И затем опять молчание 81.

Молчание! проходят дни, ночи, часы и опять часы. Я ничего не знаю. Я пишу тебе письма, пишу письма как к больной. Может быть, этого не следовало, но не мог же я писать к тебе как к здоровой, зная все. И не мог не писать. Молчать, и ты не будешь знать, что я думаю о тебе кажд<���ый> день, кажд<���ый> час. И я пишу, но по обязанности «на В<���ы>», но по обязанности не говор<���я> ни слова о том, о чем кричит моя душа. Я улыбаюсь, я болтаю, когда мне хочется упасть на колени, плакать и целовать твои ноги. Целовать твои ноги! Боже! но ведь я ничего не знаю. Ведь эти три дня молчания могут означать, что ты больна смертельно, могут означать, что т<���ы> умерла. Да, не хочу закрывать глаза, я слишком привык всему смотреть в лицо. Ты умерла, Воля и Лена 82испуганно присмирели, Миша 83, конечно, не подумает в этот час писать мне. Да и кто обо мне подумает. М<���ожет> б<���ыть>, душа твоя, светлая, чистая, немного опечаленная новой жизнью. Но и <2 нрзб> в лице <1 нрзб> недоступном мне. Ехать, бежать, [лететь 84] к тебе. Но если ты тяжело больна, меня [и не впустят, а если тебе лучше, удивятся 85] на меня только удивятся 86, зачем я… Я не знал даже, с ведома ли других ты изв<���естила> меня о болезн<���и>. М<���ожет> б<���ыть>, я долж<���ен> делать вид, что ничего не знаю. А жена дом<���а> говорит: «У тебя что-то на душе, ты меня больше не любишь» и затем ночью рыдает. Бож<���е> мой! какой бред, какой безумный бред моя жизнь за эти дни! 87