Павел Великжанин - Слова встают с бумаги

И магистраль вдали легла

От староверов с хитрым словом,

А станция (не близ села!)

Осталась в картах Петуховом…

По транссибирскому пути

Неслись, кипя, года прогресса.

И стала станция расти

Со звонкой скоростью экспресса.

При станции поселок рос,

И в дни войны, покинув лоно,

Стал городом под стук колес

На фронт идущих эшелонов.

Указ Президиума дал

Ему названье Петухово.

Родился город, возмужал,

Годиной закален суровой.

И стало как-то не с руки,

Чтоб то село звалось как город:

Из Петухово в Петушки

Его переназвали скоро…

По рельсам песнь летит гудком,

Стучат сердца в колесных сплавах,

А город крепким позвонком

Стоит в хребте стальном державы.

Кумач вывешивал на щеках

По Петрограду февраль-злодей.

Толпа хлестала свои бока

Хвостами хлебных очередей.

Мечтами грелись: весна идет!

Монарх отрекся – вся власть тузам!

Тысячелетний ломался лед,

Мосты вздымались руками «за».

Братанья всюду – и на фронтах,

О, как же радостна та пора!

Да только воздух уже запах

Предвестьем дыма и топора.

Так долго зрело вино свобод

В подвалах тюрем и крепостей,

Что без разбора крушил народ,

Не слыша собственный хруст костей.

Отец – на сына, и дочь – на мать,

Ржавели кровью родной ножи…

Чтоб было правнукам что снимать

На черно-белые пленки лжи.

Навстречу волнам эмиграций

И волнам северного моря

(А в рундуке лежал Гораций,

С Басё и Ведами не споря),

Навстречу огненному шторму,

Где жаром книг дома согреты,

Где, придавая грязи форму,

Морзянкой пуль неслись декреты,

Он шел подтянутым фрегатом,

Открыто флагами сигналя

О том, что дорого и свято,

Что навсегда в его скрижалях.

Погон оторванные крылья

Вросли в расправленные плечи.

Отозвалось творимой былью

То слово, что казнит и лечит.

Святым Георгием крещенный

В кроваво-огненной купели

Он шел путем, бедой мощенным,

И плахи жалобно скрипели…

Пред тем, как смолкнуть, в миг последний,

Щелчком отбросив папиросу,

Он прошептал слова обедни

И «Пли!» скомандовал матросу.

Алкоголь выходил мутноватой слезой

И не брал ни шиша.

Двое тезок-погодков, Есенин с Лазо,

Пили на брудершафт.

– Ты хоть сам, а меня-то…

– Да знаю, Серег…

– Но чего уж теперь…

И лежал на столе одинокий сырок –

Символ встреч и потерь.

– Вон Платонов Андрей в паровозном гудке

Слышит ржанье коня.

Так что можем с тобой уходить налегке,

Никого не виня.

– Не напрасно твой колокол строчки литой

Загудел наверху.

Два полешка, сгорели мы, став теплотой,

А не сгнили в труху.

И один из них долго смотрел на свечу,

А другой – в потолок.

Но ключами звеня, поторопит ворчун,

Как бы ты ни толок

Водку теплую в стопке, где сложено то,

Что в себе ты носил.

Сквозь пшеничную корку Сережины сто

Поднимаются в синь.

Хоронили эпоху по имени «Сталин».

«Что же дальше?» – всех мучил вопрос…

В этот день на снегу было много проталин

От горячих и искренних слез.

Колыма развернула теченье к истокам,

Пена слов потекла с языка,

И схватились за власть два бульдога жестоко,

С беспощадностью беглых ЗэКа.

Уводили манящие дудочки брючин

Избалованных дочек-сынков,

И опричники метел железно-колючих

Превращались в домашних совков.

Большинству же – ни жарко, ни холодно в целом:

Что тогда, что потом, что сейчас…

А иначе не выжить под вечным прицелом

То Господних, то дьявольских глаз.

Надсадный год. Из мешков торговля:

– Хоть что – за хлеб!

– Твоего – не надо.

Один мой прадед убил другого,

Зерно ссыпая для продотряда.

Один мой дед посадил другого,

Чтоб после драться в одном окопе.

А в наших спорах, чей лучше сговор,

Зачем поломано столько копий?

Все было: сталь, и огонь, и холод.

А сколько втоптанных в грязь листочков?

Но если надвое ствол расколот –

Срастись, и точка! Срастись, и точка!

Ледяные батареи девяностых.

За водой пройдя полгорода с бидоном,

Сколько вытащишь из памяти заноз ты,

Овдовевшая усталая мадонна?

Треск речей, переходящий в автоматный,

Где-то там, в Москве, а тут – свои заботы:

Тормозуху зажевав листком зарплатным,