Марина Апфельбаум - Дежавю

в Форксе снова дожди беспросветный туман
льётся призрачный свет вечный лунный обман

В чёрном маленьком платье
ты стоишь у камина,
оголённые плечи
ловят отблеск огня.
Запах нежной фиалки,
свежей спелой малины,
так тревожно и грустно, —
это не для меня.

В пьяном облаке «Ricci»,
в абсолюте иллюзий,
это чёрное платье,
как дурманный цветок.
Скрипка стонет стаккато,
исполняя «capriccio»,
но твой взгляд неизменно
обращён на восток.

Обниму мятным ветром
неземные колени,
ты растаешь, как дым
от ночных сигарет.
В твоё чёрное платье
наряжаются тени.
У меня нет камина,
и тебя – тоже нет.

Горела рукопись в камине,
огонь метался очумело.
Бесславно рукопись горела,
воды на донышке в графине.

Огонь, облизываясь жадно,
уничтожал лохмотья страсти,
он наслаждался дерзкой властью,
палач и хищник беспощадный.

Звучала музыка эпично,
с ней пламенел закат кровавый,
в окно заглядывал, лукавый,
и усмехался неприлично.

И, опускаясь на колени,
его отчаянно просила
спасти, которого любила,
от безнадёжности сомнений.

Сгорела рукопись в камине.
Огонь, насытившись, устало
клубком свернулся, и пропала,
мелькнув, звезда. Навек отныне.

Я в двухместной коляске
одна,
в муфте грею озябшие
руки.
Одинока на все
времена,
в бесконечности вечной
разлуки.

Незакрытый гештальт,
дежавю
ранят сердце и рвутся
наружу.
Кабаре? Оперетта? —
Ревю.
Проживу. Перемелется.
Сдюжу.

На жирной точке невозврата,
у краешка морской воды,
любви растаяли следы,
и шепчут волны виновато:

– Нельзя окольцевать мечту,
свободу, море, вольный ветер.
Разбрызгав краски по холсту,
подумаю о том поэте,

который, в строгости небрежной,
в немых законах уставных,
и в суматохе дней земных
забыл о силе центробежной.

Ещё вчера – такси, цветы, улыбки,
встречающий у входа метрдотель,
и самый лучший в городе отель,
где dancing до утра под звуки скрипки.

Уже сегодня – грязная посуда,
картошка, лук, да банка иваси.
Бормочет бабка: «Господи, спаси…»
Болеет дочь, и у самой простуда.

Кольца золотые, белая туника
с узенькой полоской цвета фиолет.
Доминус коварный, янус многоликий,
ave, лучезарный, славы и побед!

Тонкий нос с горбинкой, царские усмешки,
чувственные руки, плотоядный взгляд.
Ветер раздувает в пламя головешки,
в апельсинной роще полыхает ад.

Всадник хладнокровный, избранный патриций,
воин беспощадный, айсберг и вулкан, —
жаром опаляет губы и ресницы,
следом напуская ледяной туман.

Кудри золотые, белые одежды,
обоюдоострый, беспристрастный меч.
Доминус могучий, лев кроваво-снежный,
ave, благородный. Игры стоят свеч.

– Доктор тебе прописал, мой хороший, надёжное средство.
Ты усмехнулся и за ночь построил себе королевство.
Я подсмотрела, – там весело, сыто и пьяно,
и наплевать, что сады зарастают бурьяном.
Льётся там эль, и на вертелах жарится мясо.
Там – цитадель, там войска и совсем не опасно.
Взял ты на службу химер и крылатых драконов,
не соблюдая ни добрых, ни скверных законов.
В нео дворце на постах волкодавы и стража,
даже кайманы в прудах, – и на это хватило куража.
Строишь без устали новые замки и мульты,
ставишь на стены бесчисленные катапульты.
Вмиг обретя бесконечную прорву амбиций,
ввёл длинный список жестоких, кровавых традиций.
Нанял немых палачей, прикупил золочёную плаху,
а идиотов-врачей всех послал убедительно на ***.
В ратуше принял Указ «Королевское Слово и Дело».
Ох, не одна голова с гордых плеч полетела.
Толпы твоих инквизиторов так многоруки,
что и чихнуть не успеешь: «В костёр его, братья, на муки!»
В башне с чудовищем ты заточил королеву,
принца с принцессами сбагрил куда-то налево.
Нанял кочевниц, горячих, разнузданных всадниц
и всевозможных суккубов, жестоких проказниц.
Монстры, грифоны и прочие звери и птицы…