Аль Квотион - Словоточие

Я начинаюсь с горячей ладони,
Со слова, которого нет в языке.
В личной реальности, в общем загоне.
Стабильно ненужный. Не спетый никем.
Я начинаюсь… Да, каждый день снова,
Устало, лениво, спустя рукава.
Я начинаюсь с осколка, с засова,
Со скальпеля в пальцах всея божества.
Я продолжаюсь, и это банально.
Коплю в слабом теле заметки рубцов
Ранней любви, тишины, идеалов,
Рассудок теряя от бешенства слов.
Я продолжаюсь горчичным закатом,
Красиво и холодно, я – февраль.
Мерзлые птицы в кровати измятой
Уже не поют. Только мне их не жаль.
Я завершаюсь отчаянным воем,
Заезженным «поздно», улыбкой детей,
Воспоминанием: «нас было двое»,
Потом пониманием: «снова ничей».
Я завершаюсь войной полушарий,
Смешных рассуждений, мной взятых в прокат.
Я завершаюсь? Да, я завершаюсь.
Давай без трагедии. Просто «пока».

Ну что ты смотришь шальными, карими,
И льешься тихим и хищным шепотом?
В ковчег не взяли? Туда лишь парами?
Послали к черту и дверь захлопнули?
Не скалься, твой. Сдался сразу, загодя.
Ну, вейся кольцами, горло сдавливай.
Что хочешь? Сердце? Изволь, не занято.
Ешь вместе с ранами, с шальными, с давними.
Бери, что нужно, глотай в зародыше,
И плачь пронзительно, мне рассказывай,
Как ходят люди с пустыми рожами,
Не любят нежную, кареглазую,
Какие злые все, равнодушные.
А мне не важно, я бьюсь в конвульсии,
Поскольку разум вдруг стал игрушкою
В когтях, накрашенных злой эмульсией.
Со всем согласен – любить до одури,
Бежать к тебе по любому вызову,
Скупать на рынках пакеты обуви,
И яд согласен с улыбки слизывать.
Что хочешь сделаю, не побрезгую,
И если скажешь – я брошу творчество.
Но заползая мне в душу лезвием,
Оставь в ней место. Для одиночества.

Опять до утра не спится,
Все давит многоэтажность.
Мне кажется, я стал птицей.
Но только, увы, бумажной.
На крыльях – слова, заметки.
Твой почерк. Косой, бескрайний.
И даже не нужно клетки,
Бумажные не летают.
Измятые белые перья,
Я, кажется, оригами.
А раньше тебе я верил,
Пока мы не стали врагами.
На вызов – улыбка мелом,
Сражение – каждым словом.
Возможно, что я был белым,
Теперь – до груди разрисован.
Скажи мне, любить бумагу
Легко? Или все же сложно?
Возможно, что я был мягок,
Теперь я намного строже.
Но эта война иная,
Система моих поцелуев,
Побег от прицела к раю,
И карим огнем – по июлю.
Мы все еще жаждем сжиться,
По старой больной привычке.
Мне кажется, я стал птицей.
Но ты зажигаешь спичку.

На сцене ночь. На сцене только замысел,
До действия, до акта, до имен.
И зряча тьма, и воздух – осязаемый,
И каждый звук – до боли окрылен.
Мы пишем жизнь, мы отсекаем лишнее.
Эссенция страданий и любви
Становится листовками, афишами,
Становится наследием земли.
Здесь каждый миг уже раздет до зоркости,
Здесь разжигают тысячи костров.
Здесь даже кровь на пальцах – бутафорская.
Но это наша, слышишь, наша кровь!
Я жизнь, я роль, я плачу вдохновением,
Я возвращаю, отдаю вам все.
Да будет слово. Истина. Вступление.
Но на стене уже висит ружье.
Да будет свет. Движение. Риторика.
Да будем мы. Пусть так, из-под кнута.
А я на сцене. Я играю Йорика.
Не Гамлета, но мертвого шута.

Сколько лиц в пустоте, сколько бледных встревоженных губ,
Сколько жадных, крикливых желаний и сколько трагедий.
Сколько темных отметин следов на лежалом снегу,
Это жизнь заболела. И стонет, и жалостно бредит.
Это жизнь, это ты за минувшим по нотам спешишь,
Это ты постигаешь науку молчать неизменно,
Потому что гуманнее слова прозрачная тишь,
Потому что судьба состоит из прошедших мгновений.
Ты когда-то мечтал, чтобы правда тебя позвала,
Ты когда-то хотел улететь, не валяться под плитами,
Но стремление вверх выжигает до срока глаза,
Потому что ты сам научился держать их закрытыми.
Это жизнь, это ты, это новая форма добра,
Ты смеешься до хрипа, пиная рассветы на выселках,
Потому что на голой груди вырастает дыра,
Она ширится с каждым движением, выдохом, выстрелом.
Она ширится, зреет, чернеет и больно сквозит,
Она родственна тем, пожирающим свет во вселенной.
Это ты, это жизнь, это новый ее реквизит,
Привыкай, привыкай, и дыши, и люби вдохновенно.
Это жизнь, это ты, это прошлого веретено
Распускается шерстью, ложится на раны повязками.
Сколько лиц в пустоте… Я смотрю в них и вижу одно:
В каждом спит человек, под прибитыми к черепу масками.