Роман Смирнов - В городе. Стихи

Будьте осторожны с этой книгой – перед вами не просто сухие буквы или фразы. Это живая материя, преобразованная и подаренная людям душа истинного ПОЭТА. Она хрупка и ранима, но в то же время она сильна и не боится упасть в Бездну, потому что знает заранее: не разобьётся, а взлетит ещё выше – к тем высотам, которые безусловно покорятся безграничному обаянию автора.

Мир крутится, вертится, гуглится,

и прячутся в «лайки» эмоции,

но… мальчик идёт по улице.

Мальчик будущий Моцарт.

Он тащит футляр, он топает,

засматриваясь на вывески.

Идёт, повторяя «Во поле…»;

высокие ноты и низкие.

Автор, написавший эти строки, возможно, даже и не догадывается, что написал он их о самом себе. Он и есть – тот самый «мальчик с футляром», который идёт по улице, являя собой ту самую универсальную точку отсчёта, с которой начинается всё по-настоящему важное в жизни человечества.

Он идёт – а значит, земля продолжает вертеться, а вместе с ней вертится множество галактик и планет, приближающих нас к свету истины.

Член Московской городской организации Союза писателей России, член клуба Центрального Дома Литераторов, лауреат и дипломант российских и международных поэтических конкурсов

Город февраля

Шальной февральский город,

я тоже – дуралей.

Вечернего кагору

себе и мне налей.

Взгляни в глаза по-братски.

Возьми за локоток.

Хочу стихами Барских,

а выйдет поздний Блок.

Ах, город-городишко,

веди сюда врача,

излечивать одышку

бутылкой первача.

А впрочем, много ль надо

целительной воды —

вдоль парковой ограды

до дома проводи.

Обнимемся, мой друже!

Что виснешь на дверях?

И мне немного душно

в последних февралях,

и я словами вспорот,

и речь, что в лодке течь.

Прощай, февральский город.

А хочется – до встреч…

День лежал, читая дольники

про февраль и всё такое.

Кот дремал на подоконнике,

меж геранью и алоэ.

Чаем чёрным пахло в комнате,

мёд в стакане растворялся.

Стих черствел, нуждаясь в «комменте»,

очевидный и напрасный.

За окном, с библейской радостью,

снег валил не уставая.

Я поглядывал на градусник

да на уровень вай-фая.

И зимы дыханье ровное

изгибалось у порога.

Время шло тихонько в оное,

оборачиваясь строго.

Суд небесный покамест «гуманн».

Исповедан? Иди и греши.

Первый снег и последний туман

не событие в нашей глуши.

Здесь собранием полным дома

в тесноте и обиде стоят.

Не читай этих полок тома.

В них конец и начало на «я».

В доме первом мужик и вискарь,

по столу кулаком, всё старо…

В доме два обитает сыскарь.

В каждом первом и каждом втором.

И так далее, и …ну и пусть.

Где б молился о чём, и о ком?

Я вернусь в эту глушь, я вернусь

правду пить и давиться глотком.

Приготовишь чернила плакать;

Понесёшь – невтерпёж – прольёшь.

Кто-то будущий скажет: «Ах, как!»

Кто-то нынешний фыркнет: «Ложь»

Оботрут рукавами клерки,

типографский оставив след.

До смешного – как это мелко

по сравнению с вёрсткой лет!

Оттого и века смешались.

Потому и февраль не враль,

выбирая, верша, решая

кто великий – кого не жаль.

Всё те же сны, не в масть пиковые.

Ответчицею – зима.

И как ты их не истолковывай,

и в раковину не смывай,

уже убежище альковное

душевное, под закрома,

теснит излишки дневниковые

затянутого письма.

И снова ночь, и сны пиковые,

но в краешке чужого сна,

висит счастливою подковою,

ответившая зима.

Гляжу в окно и – ничего.

Вернее, там одно и то же:

несёт соседка птичий корм,

следит за этим пара кошек…

Типичный день, типичный двор.

Качели, мусорка, машины.

Куда бы мой не ткнулся взор,

там всё измерено «аршином».

Из года в год всё тот же сюр

в окне, за окнами, из окон:

то Чарли Чаплина прищур,

то страшный вымысел Хичкока.

И дело, в общем, не в хандре:

всегда есть выход, хоть за угол;

сказать с улыбкою: «Харэ»,

припомнив давний номер друга.

Зимою так заведено —

в субботний полдник, после чая,

смотреть задумчиво в окно,

в нём ничего не замечая.

Неуёмная тревога

шьёт на сердце кружева