Марина Александрова - Хроники света

Она уже в пути. И мы навстречу ей распахиваем окна и объятья. Вот август замирает у дверей и, делаясь не старше, но мудрей, мы прячем в лето ситцевые платья, улавливаем звук и тишину. Себя теряя, снова ищем где-то, и слёз не открываем никому, но вновь читаем ввысь и вширину глубины розмариновых рассветов.

Она уже в пути – за тем большим холмом, где волны в золотом пшеничном поле, и льётся август сладким молоком, но кто из нас тогда подумать мог, что он не навсегда нам был позволен?

Люби его, люби, пока смолист, ревнив, пронзителен, как крик последней птицы; пока его лирический мотив, громады лучших чувств в тебе открыв, ещё звучит, но вновь не повторится.

Глаза-моря, совсем не как мои, виски пшеничны – лета янтари, и сами будто посланы оттуда, откуда происходят октябри.

На грудь кладут мне маленькое чудо и шепчет ангел: «Только береги!» Я слышу, как он вылетел в окно, и знаю – слишком много мне дано, чтоб продолжать не верить в мирозданье. И дальше нить прядёт веретено, а мне, на сей земле обетованной, на целый век вперёд всё прощено.

Качались люльки, снег в окне блестел, и каждый так по-разному взрослел, что мнилось, будто разные эпохи гостили в доме – том, что не старел. И каждый в этой дивной суматохе по-разному счастливым быть умел.

Весь новый мир в сапфировых глазах, но что они, такая бирюза? Да в них же сотни солнц в мои потёмки!

Лишь в памяти – крыло, окно, гроза, и те слова, что ангел мне сказал, назвал места, где подстелить соломки.

Большая жатва, Макошье, июль… С корзинами в малиновом раю мы ловим красоту в слова и в руки, а сверху льют на нас такие звуки, что мы, земную сбросив чешую, стоим, как стебли – блеклы и упруги.

И вновь даёмся диву – для чего течёт по нашим венам волшебство, а ночь, как брют, игристый и прохладный, в макушке лета дремлет виноградной, и сами мы – живое вещество, течём по венам жизни безвозвратно.

Но даже тот, кто вечно был один среди пророчеств, горя и руин, найдет себя в другом, чужом, но тёплом. И будут зеркалами отражать друг друга – два небесных чертежа, принявшие земной, телесный облик.

В реке затих лиловый небосвод. О том, что в мире всё наоборот, нам ведают её живые камни, и всё вокруг святому равноправно, где каждый миг к свободе нас ведёт, а ты и есть – свой гений и наставник, и путь, и сердце, и морской прилив. Душа в тебе покоя заслужив, становится почти девятилетней. И это воплощение души струится, но закончиться спешит, затем, чтоб наконец-то стать последним.

Ночь расправляет свой шёлковый палантин, на пол роняет залитое светом блюдце. Где-то внизу разбиваются, расстаются сотни по миру разбросанных половин.

Ночь собирает осколки. Дрожит рука, звёзды бросая сквозь сизые облака, и до утра, парики и тантамарески, ночь примеряет все облики тёмной бездны. Каждый фрагмент уникален, но не един, каждый звучит высоко, в то же время низко. На демоническом, ангельском и эльфийском ночь заклинает богов и зовёт богинь, чтобы спаять, совместить, затянуть узлы, высечь огонь, воссоздав его из золы выжженной временем старой прогорклой боли, впившейся в души доселе чужих, бесполых, странных созданий, калеченых, но живых, объединённых потребностью исцелиться.

Ночь собирает по фракции, по частице этих существ, и мы точно одни из них.

Ребёнок бормочет песенку, в глазах его – светлый смех. Я к небу приставлю лесенку, залезу на самый верх. И звезды, черешни спелые, за пазуху – словно клад, весёлая я и смелая явилась в небесный сад.

А в небе, смотри, ни облачка – невинное, как слеза. У ивы – смешная чёлочка, а из-под неё – глаза, и дикие травы клонятся по склонам небесных век, и звонкая птичья конница несётся к изгибам рек.

Ребёнок кладёт черешенки в измазанный соком рот, и пчёлки, в корзинках, бежевый, несут нам небесный мёд.

Я к небу приставлю лесенку и в руки возьму звезду, ребёнок бормочет песенку в волшебном моём саду.

Держи меня теперь, крепка твоя рука, и, главные слова снимая с языка, как прежде, говори со мной до ночи: о вере и мечте, о том, как свет во тьме находит тот, кто слаб и обесточен.

Держи меня в себе, как тайну, как свечу, я светом изнутри живое начерчу и тьма отступит, ветхая, немая. За право быть собой я билась с этой тьмой, с тех пор жива, хоть больше не летаю.

И всё равно – держи, чтоб чувствовала я родной твоей души осколки и края, умела исцелять грехи и раны, где нега и покой мне будет голос твой и воздух с ароматами тимьяна.