Константин Кондитеров - О горошинах, планетах и галактиках

то-есть выпив глоточек чайку.

Тут подходит Серёга Напряг.

Он нам: «Ы!». Ну а мы ему: «Ку!».

Затянулся он с нами… чайком,

покрутил головой своей, и

сел на травку, сказал басом: «Ом.

Харе-харе. А где воробьи?»

Специальный корреспондент

сетевого издания «И?»:

– А рандомный не спрашивал мент

вас в овраге «А где воробьи?»

– Со второго подъезда Сафрон

(в параллелном учился со мной)

рядом ел. Служит опером он.

Сам себе человек и запой.

Он с детишками жарил шашлык.

Дети, ясное дело, шмыг-шмыг.

Он кивнул нам. Кивнули мы. И

вроде здесь ни при чём воробьи.

Специальный корреспондент

сетевого издания «И?»:

– Как вы думаете, сколько лет

надо, чтобы опять воробьи

по утрам в выходные будили людей,

щебетали в окно чик-чирик,

отвлекая от вредных идей

вроде разных империй и иг?

– Если Серый с Саидом не врут,

три часа восемнадцать минут.

Но для этого надо в овраге

вместо лавочек ставить коряги.

Снести к чёрту «Юлия Цезаря».

(здесь запикан отчаяный мат)

И кусты все, которые срезали,

повтыкать хаотически взад.

«У вас выученная беспомощность. —

сказал ему врач искалеченных душ, —

Её вам внушили эти сволочи.

Ну, вы понимаете»

Он вздохнул: «Да уж…»

Доктор продолжил: «Жить вам страшно,

хотя и держитесь добрым тарантулом.

Вам вбили в голову, что есть, кто старше,

сильней, умней, ловчей, талантливее,

красивше, добрее, кудрявей, богаче,

послушней, авторитетней, стройнее, толще,

удачливей, гибче, веселей, накачанней,

дисциплинированней, сосредоточенней,

чище, стильней, борзей, осторожней,

тактичней, серьёзней, нахрапистей, злее,

храбрее, усидчевей, надёжнее,

даст вам фору в «очко» и бобслее,

образованнее, породистей,

разборчивей в сортах пармезана или халвы,

прогноз в городе и по области

слушает внимательнее, чем вы,

не имеет привычки чесать промежность,

стрижётся у элитного волосочёса,

к фотографиям котят испытывает нежность,

читал в подлиннике Гегеля и Чосера,

может лечь на любую амбразуру,

удостоился общения с ангелами и Самим,

в анналы истории башку просунул,

посетил Лыткарино и Иерусалим,

дослужился до старосты по палате,

лучше постится и грешит.

Что вы! Успокойтесь! Хватит!

Перестаньте меня душить!»

Ганнибал Бонапартыч Ужасный суров.

У него на затылке Суворов

татуирован приподнимающий бровь,

пресекающую разговоров

беспрестанное эхо в дремучем строю.

По уставу молчащим героям

я на маршевой лире кудряво пою.

Ибо все соловьи геморроем,

соблюдая регламент и прихоти мод,

выражают покорно страданья.

Нависает над миром Пизанский комод.

Из него долетают рыданья

до штурмующих стены комода рабов,

возлюбивших сваво господина.

И пасутся стада племенные клопов

на яру как простая скотина.

Их сермяжная нутрия неуставной

растворяет иронией ставни.

И в окошке на фотке лубочно-срамной

проявляется лик стародавний.

Тает в надире рыжий

Солнца чеширский кот.

Всё ближе ближе ближе

стеночка, эшафот.

В карманчике белым платочком

флайер за горизонт,

в неизбежную точку,

в одну из пчелиных сот,

в жучиный холодный отблеск,

в мартеновскую печь,

в имущества ветхого опись

блёклой циферкой лечь.

Весёлой расстрельной команде

недолго тебя вести.

Нелепый, как слон на канате,

нащупывая Стикс,

босыми ногами шатко

движешся по прямой

в дурацкой клоунской шапке

выцветшей и кривой.

Весело тебе в спину

тычут то штык, то приклад,

дышат в затылок пивом:

«Шевелись, брат!

Давай поскорей закончим

эту трагикомедь.

Ребятушкам давно хочется

копеечкой позвенеть.»

Стена щербатая серая,

виселица, топор —

выбор от сих до седова.

Тьмы и тьмы глаз в упор.

Сердце чирикнуло в терцию

крайнего такта из-за.

Улыбнись по-детски

просто, глаза в глаза.

Плоскости и углы.

Углы и плоскости.

Плоские улы-

бки улицы. Угольный стиль.

В мире чертёжном

невозможен объём.

Как художник

оказался в нём?

Что сюда

его занесло?

А, ну да —

ремесло,

привычка

на плоскости холста

создавать птичку

позади куста.

А за птичкой обзорная

степь пуста.