Пабло Неруда - Одинокая роза

После этого гиганты размножились
и, не сгибая спин, разбрелись,
заселили каменными носами весь остров
и старательно обзавелись потомством —
детьми ветра и лавы, внуками
пепла и воздуха, и обошли
своими ножищами весь остров.
Ни разу до этого так не трудился
своими руками бриз,
своею злобой циклон,
Океания своим постоянством.
Огромные чистые головы,
высокие шеи, суровые взгляды,
гигантские челюсти, затвердевшие
от гордости за своё одиночество —
статуи,
надменные,
погружённые в думы.
Суровые величественные затворники,
кто осмелился, кто осмелится
спрашивать, допрашивать эти
вопрошающие изваяния?
Они — как распыленный вопрос,
летящий за пределы этой теснины,
покидающий узкое бёдрышко острова,
обращённый к огромному морю,
к душе людей и к её отсутствию.
Некоторым изваяниям не довелось подняться,
их руки не обрели формы, и они остались
в кратере, дремлют,
всё ещё покоятся на известковой розе,
не поднимая глаз на море,
гигантские порождения горизонтального сна —
они всего лишь каменные личинки тайны:
здесь их оставил ветер, когда убегал с планеты,
когда перестал производить из лавы детей.

Лица, низвергнутые в самом центре,
разбитые, павшие, большие носы
врезались в известковый панцирь (гиганты —
на кого показывают, на никого?),
а рядом диковинная тропа гигантов:
здесь они разбивались и падали,
здесь они весом своим целуют
священный пепел, сюда они
вернулись к дожизненной магме, разбились,
покрылись океанским светом, изморосью,
вулканической пылью, а позже — всей этой
одинокостью центра земли, всей круглой
одинокостью всего всеобщего моря.
Так странно видеть признаки жизни
внутри кольца, смотреть, как падают
розовые злые лангусты в ящики
из рук рыбаков, смотреть, как они
опять погружают свои тела в воду,
атакуя норы своего угодья,
рядом старухи латают штаны,
истёртые бедностью, а за кружевом листьев —
цветок-девочка улыбается себе самой,
солнцу, звенящему полдню, церкви
отца Энглерта, чья могила тут же, —
да, улыбается, переполненная древним
счастьем, — маленькая поющая амфора.

Нас учили почитать церковь,
не кашлять, не плевать на паперти,
не стирать бельё на алтаре, —
чего уж там, жизнь сокрушает религии,
а этот остров, где обитал Бог Ветер, —
единственная живая и настоящая церковь.
Круговорот жизней, смерть и соитие,
а на острове Пасха, где всё — алтарь,
где всё — мастерская загадок,
женщина кормит грудью дитя
на уступах, по которым ступали боги.
Вот где жить! Но для нас ли это?
Пассажиры, обознавшиеся звездой,
мы потонули бы на этой суше,
как в океане, — в этом пространстве,
связавшем все дали, — в испытании покоем,
самом трудном для нас испытании.

Да, разочарованная родня, прежде, чем возвратиться
в загон, в улей печальных пчёл,
туристы, решившие возвратиться, соседи
по тёмной улице с домами, набитыми древностями
и помойными ведрами, заклятые братья
из номера тридцать три тысячи четыреста двадцать семь,
шестой этаж, квартира А, В или X,
что напротив склада «Астрокиса, Вильяме и K°»,
да, бедный мой брат, который — я сам,
теперь-то мы понимаем, что не останемся здесь
даже под страхом смерти, понимаем,
что весь этот блеск нам велик, что одиночество
жмёт, как матросский костюмчик
мальчику переростку,
слепит, как темнота, застлавшая день.

В общем-то, мы родились,
чтобы друг друга слушать, видеть, мерить
(кто выше прыгнет, кто больше заколачивает и т. д.),
чтобы не замечать друг друга (с ухмылкой), лгать,
договариваться, быть безразличными,
обедать вместе.
Но, чтобы никто не попрекал нас землёй, —
мы облачаемся в забывчивость,
отмахиваемся от воздушных видений,
и остаётся лишь привкус крови и пыли
на языке: мы сглатываем нашу память
с глотком вина или пива, далёкие от всего,
от того и этого, от матери, от земли нашей жизни.