Алёшка Емельянов - Перемена погоды

Живут в тебе искры и бурный поток,

и силы быков и медведей полярных.

Орлиный твой профиль с густой бородой,

а горский акцент выдаёт дух бунтарства.

Ты – зверь, что живёт то борьбой, то войной,

что прям и опасен, горяч в постоянстве.

Твой идол – Аллах, что всеместен, незрим.

Ты весь в камуфляже, оружии, берцах,

глядишь на туман, на горения, дым

и тычешь мне дулом в пленённое сердце…

Мертвецкие лица, как воск или мрамор,

уже стали сутью сложившихся норм.

Портреты пронизаны скукой и драмой,

с синтетикой духа, акриловых форм.

Улыбки, как баннеры или растяжки,

натянуты лишь для продажи себя.

Морщины, рубцы, обвисания, стяжки

скрывают уколы, косметика дня.

В любой угасание, дряблость и сальность.

Старение взрослых и третьвековых.

Круглеет портретная чудо-овальность,

жиреет их стройность и хрипнет их дых.

По чуть угасают весь шик, эротичность,

скривляется стан и походка чудит,

скрипит, запинается вся мелодичность

и краска анфаса и бока мутит.

Одну только знаю, что ладна, исконна,

что красит планету природным житьём.

Твоё только личико – святость иконы,

которую вижу воочью, живьём…

Просвириной Маше

В умах этих цвель, плесневелый налёт

и низшая живность, белёсый мицелий.

И всё это в воздух идёт через рот

дурными словами, с отсутствием цели.

Из дырок с зубами летит дикий бред

и льётся помойный поток и кусочки.

Сей гарью, водой загрязняется свет.

Вливается в мозг подрастающей дочки.

Она ведь без фильтров и пробок в ушах,

с доверьем к родившим, кормящим и взрослым.

Хоть есть у них деньги и разум, душа,

но мысли их – мусорный шлак и навозы.

Безумие мира – вина всех людей.

Из чаш и кастрюль, и стаканов, напёрстков

идут переливы паршивых идей:

от старых в поживших, от средних в подростков.

Всё это – лишь смесь и зловещий обмен

незнаньями, чушью и злобой, юродством.

Не видится в этом во всём перемен.

Лишь смерть помогает исправить уродства…

Так хочется тронуть губами отметку -

сухой и коричневый, гладенький плод,

что снят с виноградной, изысканной ветки

в какой-то святой, урожайшейший год!

Наверное, это печать Афродиты

иль метка Афины, вошедшая в бель,

иль проба, что в гладь драгоценности набита,

иль след от амурной стрелы, что не в цель,

красивая форма смолы с малых порций,

господняя марка для пропуска в рай,

овальная точка с пера стихотворца,

таинственный иверень, выбравший край.

Чудесная капля, застывшая благом,

магнитит мой взор и другое, дразня.

Желаю когда-то облить её влагой,

что будет пульсировать в центре меня…

Елене Тукаловой

От вида её – три оргазма в секунду,

аж ночью я глаз не хочу закрывать!

Лишь рядышком с ней обретаю фортуну.

С ней рядом мне хочется петь и писать!

Она, будто лампочка под абажуром,

что светит в ночи над листом со стихом.

Всегда оживляет мой облик понурый,

как вечное солнце, луна за окном.

Её электричество – дар благодатный,

какой освещает и греет в миру,

к какому всегда отношусь благодарно,

какой мне приятен в мороз и жару.

В меня проникают лучи её света.

Тантрический шарм обнимает вязь строк.

Синхронная с чудом, добром, многоцветом.

Она – моя лампа, что выковал Бог.

Просвириной Маше

Распарена грудь электрической грелкой.

Простудные ноты с бессилием в такт.

А градусник стал огневою горелкой.

В жарующем черепе мятый бардак.

Потеряна форма точёной фигуры,

как лёд, что растаял под солнцем златым.

Колышется стойкость в пути до микстуры.

Внутри беспокойство, больные лады.

Скопления слизи и жижи, мокроты

среди потребления чая, воды.

Беснуется кашель до спазмов и рвоты,

до хрипа, невроза, дурной глухоты.

Дурное удушье среди воспаленья.

И текст завещанья в больной голове.

Усталость от хвори, озноба, горенья.

Ах, как бы дожить до утра в темноте…

Ущербные дети ужаснейших взрослых -

дурные личинки в несчастном миру -

бытуют совместно иль брошенно, косно

в бескнижьи и бедности, мате, жиру.

Детишки кричат так за утренней дверью,

что мать закрывает, в рассвет уходя.